Шадр

Теперь, с высоты прожитых лет, становится ясно, почему «Булыжник — оружие пролетариата» не получил должного признания при рождении. Эстетическая мысль тех дней была на крутом перевале. Ни беспредметное искусство, ни кубисты, ни футуристы не были приняты народом и осознали это: даже новолефовцы заявили о необходимости «амнистировать Рембрандта». С другой стороны, назревала опасность того, что на какое-то время часть искусства станет документальной и натуралистической, а часть — салонной.

Шла ожесточенная дискуссия о реализме, как о стиле, соответствующем социальному и эстетическому содержанию эпохи. Дебатировался вопрос о тождестве реализма и достоверности. Дебатировались формально-стилевые признаки, отделяющие реализм от описательства, от зеркально-точного отражения действительности. На несколько лет основной в эстетике стала проблема о методе подхода к изучению искусства и выяснения самого понятия реализма.

Отсутствие ясных критериев в оценке произведений и вело к тому, что пришлось испытать Шадру.

Критическим нападкам подвергся не только «Булыжник — оружие пролетариата», но и портреты Красина и Марии Егоровны и созданный несколько позднее «Сезонник». Шадра упрекали в «тщательности ремесленной отделки» и «муляжности», в «дурном вкусе», в том, что он становится «молодым подобием зрелого Манизера, образца сегодняшнего академического эпигонства… искуснейшего изготовителя лакированного ваяния».

Шадр тяжело и болезненно переживал все эти обвинения. Доходило до того, что, видя у своих скульптур зрителей, он не решался подойти к ним, а посылал вперед шурина С. В. Гурьева: «Пойди, Сережа, подслушай, о чем они говорят, не ругают ли…» Лишь убедившись, что ему не придется услышать ничего особенно неприятного, входил он в выставочный зал.

…Через тринадцать лет после первой своей экспозиции, в 1941 году, «Булыжник — оружие пролетариата» был выставлен в Третьяковской галерее среди лучших произведений советского искусства. Там его впервые увидел М. В. Нестеров, знавший от Шадра, каким критическим обвинениям была подвергнута эта скульптура, испытавший на себе, какую боль могут приносить незаслуженные обиды. Через несколько дней он послал письмо Шадру:

«…Недавно я был в Третьяковской галерее, видал там поразившую меня по силе таланта, страсти, мастерства, так, как, бывало, умел делать это Ф. И. Шаляпин, скульптуру, мною раньше не виденную. Рабочий, молодой рабочий в порыве захватившей его борьбы за дорогое ему дело, дело революции, подбирает с мостовой камни, чтобы ими проломить череп ненавистному врагу.

В этой великолепной скульптуре, так тесно связавшей талантом мастера красоту духа с вечной красотой формы, — все то, чем жили великие мастера, чем дышали Микеланджело, Донателло, а у нас «старики» и иногда еще один, неизвестно зачем покинувший Родину…[20]

Стою зачарованный, обхожу кругом — великолепно! Спрашиваю: чья? Говорят: Иван Митрича…

С восхищением смотрю и снова возвращаюсь, чтобы любоваться моим другом, моим дорогим, истинным художником.

Мысленно целую его, чтобы он поскорей поправился и дал «такое», чтобы все любящие его возликовали, а завистливо-ненавидящие обкусали себе ногти…

Спасибо, дорогой Иван Митрич, за ту радость, какую вы мне дали…»

Это письмо было написано за несколько дней до смерти Шадра, и скульптору не суждено было прочитать Добрых и справедливых слов мастера, которого он высоко ценил, слов, которые вошли в историю осмысления нашего искусства.

13, ПАМЯТЬ СЕРДЦА

«Что делать художнику, когда его ругают?» — спросил однажды Шадр Фрих-Хара. «Работать, работать!»

Вскоре после окончания «Булыжника — оружия пролетариата» он приступает к работам, связанным с памятью Дмитрия Евграфовича, который умер три года назад, когда скульптор был в Италии.

«Мы жили тоща в Риме, — вспоминала Татьяна Владимировна. — Однажды ночью Иван Дмитриевич разбудил меня: «Я видел плохой сон. Будто сломался крест, что отец подарил. Должно быть, отец умер». Действительно, через несколько дней консульство переслало Шадру письмо из дому, от брата, извещавшее о смерти отца.

Весть эта тяжело ударила в сердце — Иван Дмитриевич любил отца больше всех родных. Берег его последнее письмо: «Дорогие дети, дорогой Ваня! Мы вас ждем в гости, чтобы вы посетили нас в последний раз, пока мы с матерью живы. Страшно я о вас тоскую, должно быть, перед смертью». Собирался ехать и не успел.

Горе усугублялось другой недавней потерей — меньше чем за год до смерти Дмитрия Евграфовича, в июне 1925 года, умер Владимир Николаевич Давыдов, добрый друг, почти второй отец. Шадр хоронил его, бросил горсть земли в его могилу. А о смерти Дмитрия Евграфовича и узнал-то не сразу.

Шадр решает делать портрет отца — не просто голову или бюст, такой портрет, в который можно будет вложить все, что он чувствует.

С огромным трудом найдена глыба мрамора: Шадр, всегда готовый работать в любом материале, на этот раз непреклонен. Только мрамор!