Шадр

В этом портрете следы поспешности, незаконченности. Эскиз автопортрета только намечен. А сколько замыслов, которые даже не удалось начать в глине!

Было желание вылепить портрет В. И. Качалова. Два года назад он договорился об этом с Василием Ивановичем. Сперва мешала болезнь артиста, потом заболел сам.

Собирался принять участие в конкурсе на памятник П. И. Чайковскому. Остались первоначальные наброски.

В неоформленных набросках и задуманный монумент «Родина». Сидящая женская фигура, держащая скрижали. На другом рисунке в ее руках кремлевская башня.

Начата работа над проектом памятника М. Ю. Лермонтову. Для Шадра Пушкин и Лермонтов — «звенья одной цепи, одной судьбы». Судьбы поэта во враждебном ему обществе.

Скульптор рисует портрет Лермонтова сперва в профиль, потом в три четверти. Профиль он калькирует с портрета 1840 года. Потом, зеркально поворачивая рисунок, повторяет контур еще раз, но уже со своими дополнениями: делает более напряженный очерк бровей, заменяет фуражку свободно летящими прядями волос. Теперь лицо получается сосредоточенным, взгляд — углубленным в себя.

В своем понимании образа Лермонтова Шадр идет от стихов, первоначально выписанных рядом с портретом, «За то, что сохранил и веру гордую в людей…», к повести «Максим Максимыч». В портрете Лермонтова нет ни мятежности «Паруса», ни «сплава холода и огня». Это открытое русское лицо с ровным овалом, мягким крупным носом. Не байроновский герой — русский человек, озабоченный чем-то большим и важным. Человек, которому близки и волнение «желтеющей нивы» и «говор пьяных мужичков». Недаром в углу самого завершенного портрета поэта наискосок написано: «Максим Максимыч».

Найден облик — решен образ. Карандашом набросана композиция памятника. Высокий темный постамент (может быть, в форме колонны), бронзовая патинированная фигура. «У меня еще на пятьдесят лет замыслов хватит! — говорит Шадр. — Дозреть бы до простоты!»

В начале января в Третьяковской галерее открылась выставка, на которой были представлены лучшие произведения советского искусства. Там экспонировались и «Сеятель», и «Булыжник — оружие пролетариата», и эскиз памятника Горькому.

Художники уже знали о беде, постигшей Шадра. И когда он приехал на вернисаж, каждый старался пожать ему руку, ободрить, сказать какие-то теплые слова.

Операция была назначена на 14 января. В ожидании ее Шадр нервничал, не веря, видимо, в свое выздоровление. Уезжая из дому, он подошел к эскизу памятника Пушкину и провел ногтем по гипсу твердую, глубокую линию. «Это я своей жизни подвел черту», — сказал он.

Операцию Шадру делал Сергей Сергеевич Юдин, изумительный хирург, которому, по словам одного из его коллег, «удается большое и трудное… В его операциях все Планомерно, просто и очень ясно, к тому же сделано точно и тщательно. Если к этому прибавить свойственный С. С. радикализм, смелость и всегда присущее воодушевление, то станет понятно значение С. С. как хирурга».

Известны два портрета Юдина, написанные Нестеровым. На первом из них он делает анестезию, на втором — сидит за столом, рассказывает. Острый профиль, холодный блеск глаз из-под очков, лицо — конденсатор душевной энергии. Но еще выразительнее лица его руки: нервные, гибкие, с длинными, как бы прощупывающими воздух пальцами. Руки музыкальные, сильные, решительные. Руки, которые не раз сосредоточивали в себе ответственность за человеческие жизни.

Четыре часа длилась операция. Шадр все время был в сознании, под местным наркозом. И, когда Юдин сложил инструменты, нашел в себе силы поблагодарить его.

Операция была сделана блестяще. Несмотря на запущенность опухоли, Юдин сумел ее вырезать полностью. О проявленном им в этот день мастерстве писали в «Правде».

Появилась надежда на выздоровление. К Шадру потоком шли друзья-художники, ему несли приветственные телеграммы, цветы, письма, подарки. Чайков прислал ему стеку — «уверен, что вы скоро опять приступите к работе». Фрих-Хар — фарфорового голубка с веточкой сирени в клюве. «Голубок принесет мне здоровье», — обрадовался Шадр.

Ему нужны были лимоны, а в Москве их не было в продаже. Приехал Сарьян — привез лимоны из Армении.

Чуть ли не каждый день справлялся о здоровье Шадра Нестеров. Несколько раз приезжала в больницу Мухина. «Не могу без волнения вспоминать о моем последнем посещении Ивана Дмитриевича, — рассказывала она. — Сидя высоко на постели, в подушках, худой и изможденный, он пламенно говорил о том, что, когда выздоровеет, мы будем работать вместе. Создадим совместную вещь, в которой запечатлеем эпоху».

Пришло письмо из Шадринского краеведческого музея; сотрудники музея писали, что в нем экспонируется выставка, посвященная творчеству скульптора, что посетители музея подолгу задерживаются на ней, расспрашивая о Шадре.

Казалось, каждый день несет радость. Но дни эти были недолгими: в течении болезни наступил угрожающий поворот. Начался сепсис. Пенициллина в те дни еще не знали; повторная операция, которую сделали, пытаясь удалить очаг заражения, не помогла. Дни Шадра были сочтены.