Шаг в сторону

— Я не хочу, чтобы вы думали… Я не предлагаю вам материальную компенсацию за ваше, скажем, мнение, я не хочу вас оскорблять и не предлагаю какую-либо другую компенсацию, но теперь, — она посмотрела мне прямо в глаза, — если мы поймем друг друга, моя благодарность будет выражаться в той форме, которую вы сочтете наиболее приемлемой.

Сначала, конечно, покраснел Кунц, потому что мужчине ужасно неприятно видеть, как женщина делает что-то, чего бы при других обстоятельствах никогда в жизни не сделала. И делает это из-за него. Потом покраснел я и до сих пор не знаю, то ли от злости, то ли из жалости, что не всегда можно подарить то, что у меня хотят купить. И, наконец, покраснела она, потому что поняла: все, что она сделала, сделала напрасно.

Мне не в первый раз предлагали деньги или постель, наивно полагая, будто я что-то сделаю, чего бы иначе не сделал. И до сих пор я, не задумываясь, указывал заинтересованному лицу на дверь и напоминал о возможности неприятных последствий за такое предложение. Наверное, я и теперь должен был поступить так же. Только какой-то умный человек написал, что у каждой минуты свой собственный закон. Думайте, что хотите, но я изменил своему правилу. Я решил, что форма, в которой было сделано предложение, ничего не меняет по существу, но, очевидно, оказывает известное влияние на форму отказа. И потом, знаете, если один человек настолько любит другого, что готов ради него пожертвовать всем, это всегда заставляет порядочного человека быть снисходительнее.

Я ответил ей так:

— Извините, но я очень медленно соображаю, поэтому будем считать, что я ничего не понял. Что касается моих убеждений, то в соответствии с ними имущество и права общества в моих глазах столь же неприкосновенны, как и имущество и права отдельного человека. И хотя вы не разделяете мою точку зрения, в данном случае она оказывается решающей.

Она пожала плечами. Пожимать плечами можно по-разному. Это может быть выражением оскорбления, иронии или покорности судьбе. Сейчас был последний вариант. Я засунул подписанный протокол в карман.

— Мы можем опоздать на поезд, — говорю Кунцу. — Я, к сожалению, должен буду одолжить твой мотоцикл.

Ничего другого мне не оставалось.

— Ты сядешь сзади. Если ты будешь вертеться, то мы оба слетим и разобьемся на шоссе, но ты рискуешь больше, так что веди себя хорошо. А пани Ландовой придется ночевать в деревне, потому что в замке никто не останется, а ключи я сдам в Праге. Свою работу она закончит, когда сюда приедет управляющий, может быть опять доктор Вегрихт.

Она, ни слова не говоря, поднялась и направилась к двери. Я сложил в чемоданчик Кунца его вещи, запер его ключами все, что можно запереть, и набросил ему на плечи плащ, чтобы не было видно наручников.

Пани Ландова ждала с вещами в подворотне. Я вывел мотоцикл и запер главные ворота. Чемоданчик Кунца и свою папку привязал к багажнику, завел мотор. Кунц беспомощно поглядывал на меня.

— Садись сзади и держись за ручку, — сказал я. — Прощайте, пани Вера.

— Прощай, — ответила она. Не думаю, чтобы это относилось ко мне, потому что она еще раз сказала «прощай».

Старуха Жачкова вышла из своего домика.

— Мы едем в Прагу, — говорю.

Она без интереса кивнула и открыла нам ворота. Я включил свет, и мы поехали.

В Будейовицы мы приехали к поезду. Мотоцикл я сдал в отделение милиции на вокзале, чтобы его там на время спрятали. Поезд был почти пустой, так что мне не пришлось требовать отдельное купе.

Мы сидели с Кунцем напротив друг друга у окна, курили и молчали.

Уже подъезжая к Праге, я внезапно спросил Кунца:

— Знаешь Франтишека Местека?

— Не знаю. Кто это?

Мы снова молчали.

На вокзале я взял такси и отвез Кунца к нам. Потом пошел домой, побрился, умылся, на сон у меня уже не оставалось времени. В семь часов утра я был у Бахтика в кабинете.

XIV

Бахтик восседал за столом, как языческий бог. Он, видимо, ждал, что я начну ему докладывать. Я даже и не подумал. На столе уже были приготовлены папочка с надписью «Стройконструкт», сумка с часами, рядом стояла коробка из-под белья, точнее с бельем, потому что оно все еще было там. С бумаги и с клейкой ленты были взяты отпечатки пальцев, рядом лежала дактилоскопическая экспертиза. Точно восемь отпечатков доктора Вегрихта. Остальные мои, уж я-то их не спутаю. Лента, конечно, была та самая, склеенная из трех кусков.

Прежде чем Бахтик начал говорить, я попросил его разрешить мне допросить доктора Вегрихта. Он заявил, что не возражает, хотя и не понимает зачем, и отдал приказ по телефону. Я поблагодарил его. Уходя, положил перед ним на стол подписанное Кунцем признание и, не дожидаясь, когда он прочтет, ушел.

Доктор Вегрихт являл собой весьма печальное зрелище. Он был без галстука, щеки заросли седой щетиной, из ботинок у него вынули шнурки. Он сидел на стуле в своем зеленом камзольчике и грустно озирался по сторонам. Очевидно, он так и провел всю ночь.

— Добрый день, пан доктор, — сказал я, когда за мной захлопнулась дверь.