Шаг в сторону

— Почему ты себе позволяешь какую-то анархию? — начал он. — Нечего предпринимать что-то по собственной инициативе.

Я хотел ответить, что это не собственная инициатива, потому что дело с часами поручили мне, но Бахтик не дал мне и рта раскрыть.

— Ты был в отпуске, а я тебе приказал вернуться. Это все.

— Я и вернулся.

— Ну конечно, само собой, но ты постарался сделать из меня осла и подставить мне ножку. Ты бы мог рассказать по телефону о том, что обнаружил, и все бы развивалось нормальным путем.

— Послушай, не стану же я тебе по телефону из трактира обо всем рассказывать, а потом ты меня ни о чем не спрашивал. Кроме того, что ты подразумеваешь под нормальным путем?

В действительности я себе представлял, что он имеет в виду. Есть люди, которые стараются, чтобы все делалось только с их ведома и согласия, они очень болезненно реагируют на то, что касается их служебного положения, хотя им совершенно наплевать на других.

— Каким нормальным путем? — повторил Бахтик и пошел… — Я не считаю, что нормальный путь — это примчаться сюда ночью с каким-то парнем и с бумагой, когда тебе хорошо известно, что я задержал преступника. Если у тебя были какие-то соображения, ты должен был сказать мне об этом, а я бы решил, как поступить.

Мне хотелось сказать ему, что в детстве у меня не было бонны, а теперь и подавно в ней не нуждаюсь, но я смолчал и сказал только:

— Да, но преступник-то не доктор Вегрихт, а Кунц.

— Я и без тебя вижу, — оскорбился он, — что Кунц признался, но это еще ничего не значит. У него могли быть сообщники.

— Ну, подумай, — отвечаю я, — доктор Вегрихт не причастен ко всей этой истории даже как сообщник, потому что Кунц в моем присутствии и против его воли всучил ему эту коробку, а я ее сам завернул и залепил лентой. Этой вот лентой. Видишь, на ней отпечатки моих пальцев, ты их, конечно, не знаешь. Его отпечатки появились потому, что клей еще не подсох, когда он клал коробку в машину.

— Они могли сговориться!

— Тогда они оба идиоты от рождения.

Он, видимо, согласился, потому что ничего не ответил и только с недовольным видом перебирал бумаги на столе.

— Доктора Вегрихта нужно освободить, — начал я.

— Кто это сказал? — разозлился Бахтик.

— Я говорю, потому что он не виноват.

— Это еще не доказано.

— Юридически это доказано, а психологически из доказанного вытекает.

— Чего же он дурит?

— Потому что это больной, истеричный человек.

— Так ему невредно будет здесь немного поотвыкнуть от своих истерик, — величественно решил Бахтик.

Меня все это начинало злить.

— От истерик не отвыкнешь, это болезнь нервов, а не плохая привычка и, уж конечно, не преступление. Лечат от истерик покоем, а не тюрьмой. Это ясно даже повитухе.

— Не учи меня, — оскорбился Бахтик, — ты здесь не затем, чтобы меня учить!

Видимо, он был раздражен до предела, и разговаривать с ним было трудно.

— Послушай, Вильда, — говорю я, — не злись, я не хотел тебя задеть. Произошла ошибка, и я хочу, чтобы ты ее исправил. Не надо лишний раз обижать человека.

— Никто его не обижает! Никто ему ничего не делает, и нечего нянчиться с каждым буржуазным элементом!

— Послушай, если он сын железнодорожника и преподаватель гимназии, так это еще не буржуазный элемент. И кроме того, это добросовестный человек и хороший специалист, который делает полезную работу. Незачем его понапрасну травмировать, его и так достаточно травмировали; это несчастный и невезучий человек, который еще к тому же из-за своего чрезмерного усердия и запуганности никому не симпатичен, как мне, так и тебе. Но сейчас дело не в личных симпатиях и антипатиях, а в справедливости.

— Так ты считаешь, — ощетинился Бахтик, — что я действую не по справедливости, а только в своих интересах? Я просто не уверен, что этот человек не впутан в историю с часами, и считаю, что его лучше не выпускать, пока не закончится следствие. Ничего с ним не случится. И будь поосторожней со своими выпадами, а то обожжешься.

— Здесь и выяснять нечего, — начал я опять, — этот человек ни в чем не виноват, а остальное можно выяснить, когда он будет на свободе, раз ты не веришь. У него такое состояние, что тюрьма его окончательно доконает.

— Это мещанский гуманизм, вот это что, — улыбнулся Бахтик, но как-то криво.

Я окончательно вспылил.

— Ты считаешь, что хорошее отношение к людям — это мещанский гуманизм! Мещанский гуманизм — это когда защищают подлеца и сочувствуют виновному. Это человек, это гражданин, понимаешь? Человека надо выпустить, иначе он здесь загнется, мы не имеем права доводить его до такого состояния. Этого требуют здравый смысл и элементарная человечность, и закон тоже. Закон обязывает считать человека невиновным, пока нет доказательств его виновности, и не наоборот… и…

— Хватит, — взорвался Бахтик и стукнул по столу кулаком, — я уже решил, и мелкая философия меня не интересует. У меня нет времени лезть во всю эту грязь!