Шагай, пехота!

И вот сижу за своим штабным столом, думаю о том., как лучше построить занятие, о чем буду говорить с командирами, многие из которых мне в отцы годятся по возрасту. Вспоминаю вновь и вновь свои первые, хотя и непродолжительные бои, встречи с танками врага. Что характерно было для немецкой тактики? Прежде всего стремление действовать массированно. На участок обороны роты обычно выходят пять-семь танков. А бывает, и больше. Сила немецкой танковой атаки и в ее деморализующем воздействии на обороняющихся. Танки кажутся неуязвимыми. Слабый духом, необученный, неподготовленный боец начинает паниковать. Он уже уверовал в свою гибель, он не знает, что делать, как быть. Увы, мы несли первое время большие потери. Но уже и начали учиться бить непобедимых доселе «панцергромил». Оказалось, что они уязвимы. Особая слабинка у немецких машин — их кормовая часть и гусеницы. Порой было достаточно одной гранаты, чтобы разбить траковую ленту. Ну а бутылки с горючей смесью, которые наши смельчаки бросали на корму, заставляли фашистские танки гореть кострами.

Все эти соображения и многое другое мне надо было сейчас воплотить в конкретный план инструкторско-методического занятия. Очень непросто. Впечатления — это ведь прежде всего эмоции, а методика — точный расчет времени, средств, сил и возможностей как обучающих, так и обучаемых.

Через два дня занятие состоялось. Нет нужды описывать, как оно прошло. Скажу только, что командир полка и начальник штаба остались довольны. А комиссар полка даже похвалил меня.

Мне очень нравился старший политрук Ибрагимов. Больше скажу: я восхищался им. Голос у него спокойный, говорит с легким восточным акцентом. Я словно сейчас вижу его сухое смуглое лицо и твердый взгляд удивительно красивых глаз. Они какого-то странного зеленовато-коричневого оттенка. Один из штабных командиров заметил как-то: «У нашего комиссара глаза цвета хаки. Очень военные глаза». А поскольку глаза — зеркало души, то можно твердо сказать, что душа у комиссара полка была настоящая, большевистская. Всегда собран, выдержан, сосредоточен, во все дела вникает доброжелательно и вместе с тем строго. Видно сразу, знает человек много, но ставит себя так, что и учит людей и одновременно сам у них учится.

Я видел Сабира Халиловича в подразделениях, где он создавал партийные и комсомольские организации, беседовал с бойцами, изучал их настроения, запросы. И они говорили всегда откровенно, потому что была у него, видно, врожденная способность доверительного общения с людьми. Он умел внушить им бодрость и оптимизм, так необходимые в ту тяжелую пору.

Запомнился мне такой случай. На строевом занятии один из командиров рог потребовал, чтобы красноармейцы пели популярную перед войной песню, припев которой звучал так:

Белоруссия родная,
Украина золотая!
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим.

Так вот рота не захотела петь эту песню. Запевала начал другую, на что комроты реагировал болезненно:

— Отставить! Запевай, как приказано!

А рота шла, печатая шаг, и молчала…

Сцену эту наблюдал комиссар. Он подозвал командира роты к себе и сказал:

— Вы запомните одно: песня — это голос души народной. Понимать надо, кто и что сейчас в Белоруссии и на Украине… Вот когда освободим их, тогда и споем «штыками оградим».

Инцидент, как говорится, был исчерпан.

А через несколько дней после этого случая и мне пришлось выступать перед бойцами скорее в роли политработника, нежели помощника начальника штаба. Проверял я ход занятий в пулеметной роте. И вот один боец, Лихоман, его фамилия запомнилась, очень ловко управлялся со своим «максимом». Похвалил я его на перекуре, он ответил как положено, а затем спрашивает:

— Как же так, товарищ лейтенант, вышло, что немец нас лупит? За три месяца, почитай, до тихого Дону допер? В чем тут причина? Как сын трудового народа, хочу знать.

Взгляд у этого Лихомана дерзкий, злой даже. Годами немолодой, где-то под сорок. Рядом другие бойцы стоят, все ждут, что и как отвечу.

— Временное это явление, товарищи, — сказал я. — Внезапно фашист напал, фактор неожиданности использовал, вероломство проявил…

— А мне штось от того не легче, — не унимался Лихоман. — Моей жинке Фросе или дочке Варюхе моей легче от этой временности? Вот докатит фриц до нашего Ставрополья, что с ними будет? Я так думаю: задурил Гитлер нашему правительству головы, усыпил бдительность — вот и драпаем!

И опять смотрит в упор. И не поймешь, что у человека на душе: от злорадства он так говорит или от заботы большой гражданской. Решил я ему ответить построже.

— Вы, красноармеец Лихоман, поосторожнее выражайтесь. Небось слышали, что сказал товарищ Сталин: враг будет разбит, и точка. Надо верить в победу, а не паниковать. «Максимом» вы владеете, а вот языком…

— А язык у него — что ударник у «максимки».

Бойцы негромко хохотнули. Кинул Лихоман быстрый взгляд на того остряка и тут же своей скороговоркой отчеканил:

— Добре, земляк! Ежели как ударник — не возражаю. Ударник у пулемета деталь нужная и важная.