Шагги Бейн

Лиззи провела рукой по бедру Кэтрин. Все во внучке казалось ей каким-то неполноценным, неженственным. Кэтрин в семнадцать лет была долговязой, похожей на мальчишку, с прямыми, как проволока, волосами до пояса и с полным отсутствием каких-либо намеков на плавные линии в фигуре. Юбки в обтяжку казались ей сплошным разочарованием. У Лиззи была рассеянная привычка поглаживать бедро внучки, словно это могло вдруг вызвать к жизни некую скрытую в ней женственность. Кэтрин привычным движением оттолкнула хлопотливую руку Лиззи.

– Ну-ка! – сказала Лиззи. – Расскажи-ка им о потрясающей работе, на которую ты устроилась в городе. – Она не сделала паузы, чтобы дать возможность говорить внучке, а сама обратилась к женщинам. – Я ужасно горжусь. Помощница директора. Все равно что сама стала боссом, так?

– Бабушка!

Лиззи показала на Агнес.

– Так-то вот! Она думала, что смазливая мордашка поможет ей. Слава случке, хоть у кого-то есть мозги. – Лиззи быстро перекрестилась. – Я с радостью на исповеди попрошу прощения за хвастовство.

– И ругань, – сказала Кэтрин.

Нэн Фланнигэн не отрывала глаз от карт.

– Теперь, когда ты пошла работать, детка, первым делом нужно открыть два счета в банке. Один – тратить на мужика, когда он у тебя появится. Другой – для себя. Только никогда не говори об этом своему трахарю.

Все женщины оценили мудрость Нэн согласным поддакиванием.

– Значит, птичка, с учебой покончено? – спросила Рини.

Кэтрин украдкой посмотрела на мать.

– Да. Хватит – находилась в школу. Нам деньги нужны.

– Ай-ай, мир теперича в таком состоянии, что тебе придется кормить любого мужика, какого найдешь.

У всех женщин дома были мужчины. Без хорошей работы они прирастали к диванам.

Нэн снова стала терять терпение. Она сцепила свои потрескавшиеся руки.

– Слышь, Кэтрин. Я тебя люблю, птичка. – Голос ее звучал неискренне. – Когда станешь нашим первым шотландским юным космонавтом, я, можешь не сомневаться, соберу тебе сэндвичей в дорогу. А пока… – Она показала на карты, потом на дверь. – Иди отсюда в жопу.

Кэтрин подошла к матери и неохотно сняла Шагги с ее бедра. Братишка был очарован пластиковым ползунком на бретельке материнского бюстгальтера.

– Наш Александр дома? – спросила Агнес.

– Гм-м. Думаю, дома.

– Что ты имеешь в виду – «думаю»? Он в спальне или нет?

Спальня была слишком мала, чтобы не заметить в ней длинноногого пятнадцатилетнего парня. Туда едва вмещалась двухъярусная кровать для Кэтрин и Лика и одинарная для Шагги. Но Лик был молчаливой душой, он предпочитал созерцать жизнь из укромных уголков и мог исчезнуть, пока с ним кто-то говорит.

– Ма, ты же знаешь Лика. Может, он и дома.

Не сказав больше ничего, Кэтрин развернулась на месте так, что ее каштановые волосы раскрылись веером, и понесла Шагги из комнаты, утопив ногти в мякоти его бедра.

Новые сдачи, новые ставки, новые проигрыши денег, предназначенных на ведение хозяйства; Агнес следила, чья сдача следующая, хотя никого это, казалось, не волновало. Монетки вполне предсказуемо начали скапливаться перед Нэн, а стопки у других игроков уменьшались. Агнес со стаканом в руке принялась в одиночестве кружиться на ковре.

– Ах, ах, ах. Это моя песня, дамы. Вставайте, вставайте!

Ее мелькающие пальцы умоляли их подняться на ноги.

Женщины стали подниматься одна за другой, те, кому не везло в игре, были счастливы отойти подальше от бросающейся в глаза стопки серебра рядом с местом Нэн. Они радостно танцевали в своих новых бюстгальтерах и старых кардиганах. Пол прогибался под их весом. Нэн крутилась вокруг визжащей Энн Мари, пока они обе не стукнулись о край низенького чайного столика. Женщины танцевали, отрешаясь от всех забот и прихлебывая лагер из старых чайных кружек. Все их движения сосредоточились в плечах и бедрах, ритмичные и похотливые, как у молоденьких девиц, которых они видели по телевизору. Можно было не сомневаться, что несчастные тощие супруги, которых жены держали дома, позже вечером будут задушены в их объятиях. Женщины, пахнущие уксусом и пивом, придут домой и взгромоздятся на своих мужей. Они будут хихикать и потеть в своих новых бюстгальтерах, но в то же время чувствовать себя, пусть и ненадолго, снова пятнадцатилетними. Они снимут с себя дырявые колготки, обнажат трясущиеся сиськи. И будут раскрытые пьяные рты, горячие красные языки и тяжелая нескладная плоть. Невинная радость пятничного вечера.

Лиззи не танцевала. Она объявила, что бросила пить. Она с Вулли пыталась подать хороший пример семье. Она стала плохой католичкой, устраивая разносы Агнес и при этом позволяя себе махонькую баночку или две. Потому она отказалась от сладкого стаута[8] и виски. Почти. Агнес посмотрела на мать, сидевшую с кружкой холодного чая, и ни минуты ей не верила. Хотя Лиззи и сидела с прямой спиной, глаза у нее были по-прежнему водянистые и влажные, а розовеющее лицо затуманено отсутствующим выражением.