Шаги по...

Вот ведь, ребятишки какие! Смешные.

Молчу, слушаю его.

– А давайте-ка мы ещё коньяка, а?

Он налил ещё, мы выпили.

– А как вам коньяк?

– Хороший коньяк,  – говорю так твёрдо.

…А он так, знаешь, как-то улыбнулся, так…

И в глазах, то ли от лампы, то ли мне от коньяка показалось, зелёные искры пробежали.

Прямо настоящие, зелёные. Я даже опешил.

– А извините меня,  – он говорит,  – а как я должен понять Вашу фразу?

Или у неё есть другой, кроме моей трактовки, смысл,  – что вы являетесь знатоком коньяков, оценили и этот, но у вас есть какой-то другой, который вы считаете более достойным?

Я ничего понять не мог и смотрел в упор на Критика.

– Ну! вы уверенно сказали, что этот коньяк хороший, вот я и пытаюсь понять, что вы сказали мне. И ничего другого, кроме, как я вам расшифровал, мне не послышалось. А так ли это?

Я стал перебирать свои ощущения и сказал:  – Я хотел сказать, что…

– Что вы хотели сказать,  – вы сказали. Что я должен думать  – вот в чём вопрос.

Мы сидели и смотрели друг на друга.

– …Понимаете, – начал я,  – я не знаток подобных напитков.

Если вы называете его коньяком, то этот коньяк мне понравился своей…  – я стал подыскивать слова,  – своей силой и спокойствием. С ним уютно.

– Вот! А сказали сначала что?

Хотел одно, сказал другое, а читатель понимай, как душа положит. А душа дело такое  – её учить надо. Иначе бы, что она на земле делала? Учиться пришла! Вот и учите её. В смысле,  – читателя учите.

Вы думаете, Лев Николаевич не мог по-другому написать свои сказки?

Мог. А написал так. Потому, что для крестьянских детей писал. А у них душа незамутнённая. Вот и писал, как ему говорили «просвещённые»,  – примитивно.

А он писал не для них, а для своего читателя. Для ребятни с «цыпками» на ногах.

… А Библия вся построена на примерах и ассоциациях  – почему? Правильно, чтоб любому было понятно. И тут, конечно, дело не в верблюде, и не в игольном ушке, а в том, что просыпается в читателе. Хотя и там… Знаете ли…

– И в Библии не так пишут?  – вырвалось у меня.

– Не так!

Так там,  – сколько авторов оставило свой след, что уже и некому претензии предъявить. Вот в вашей рукописи, кто только ни отметился! Вижу и этого, и этого,  – а зачем? На всякий случай! А на какой?

Проломите головой стену  – они помогали Вам.

Сломите шею  – они предупреждали Вас!

Вот ведь как!

Но это уже из другой оперы…

Ручейки, говорите, мальчишки пускают у вас там в Сибири…

Чтоб, значит, ничего не мешало им бежать. К Енисею, говорите?

Да. Река.

…Я Вам рукопись-то верну. Вы, пока время есть, поставьте всё на свои места, а потом скажите, что «так и было». И жене скажите, пусть не правит. Не надо.

Пусть кто-то другой, но пусть женщина вас читает. Есть в вас какая-то дикость.

…И в том, с цигаркой,  – тоже.

И пусть не правит. А сомнения? Сомнения  – пусть… Пусть. Жена. Ревнует, наверное.

Он замолчал. А я сидел, смотрел на него, на лампу, на стеллажи.

– …А вы знаете, я ведь однажды с Алексеем Максимовичем чуть не схватился до спора.

…В Италии дело было. Моя спутница ушла, и мы остались одни. Вот такой же коньяк был на столе и фрукты. Говорили о России, об Италии, и вдруг он стал говорить о писателях.

Говорил, что много очень неточностей, «скорописи» много.

…Хорошо, очень хорошо говорил о Есенине.

Жалел, что рядом с ним нет хорошей женщины, что тому приходится «слушать «гитару с бантиком»  – инструмент набриолиненных бакалейщиков и парикмахеров». Даже похвастался, что Сергей прислал книгу с тёплыми словами.

«Тесно ему, мечется,  – сказал он тогда и добавил:  – «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег…»

…Вот так и сказал. Мне даже показалось, что слеза у него навернулась.

…А я тоже расчувствовался и посмел сказать:

– Так Вы, Алексей Максимович, позволяете себе неточности в звучании!

Он как заурчит! У него голос такой был, внутренний с переливами:

– А где это я, батенька, позволил себе подобное?.. Несуразность?..

Смотрю, а он не на шутку встревожен и обижен моим замечанием. Пришлось говорить:

– Так помните, у вас  – «Высоко в горы вполз уж…»?

А в то время «Песню о соколе» в России знали все. Или почти все.

И он так на меня удивлённо стал смотреть… Глаза из-под бровей, как из пещер, блещут.

– Это же когда было? Мне лет тридцать, поди, тогда было.

Помню  – плечи ломало, крушить, строить хотелось. Упасть на ветер хотелось, и взлететь, и… камнем вниз, и опять вверх…

…А вот, что небрежен был… Не помню. Не помню, батенька.

Я ему и говорю:

– Так  – «высоко в горы вполз уж и лёг там…» Так?

– Ну, так,  – говорит он.

– А вы послушайте,  – говорю ему,  – рвётся нота-то, скрипит.

Вполз уж. И…? И что он делал перед тем, как лёг? Что? Сидел, стоял? Я про то, почему «и»? Послушайте,  – «вполз уж и лёг». Что он до этого-то делал? Полз. А потом что?

…Смотрел, смотрел на меня Алексей Максимович, а потом похлопал так по плечу, обняв, и сказал:

– Хорошо, батенька, что я вас раньше не встретил, экий вы человечешко! И вам хорошо и мне хорошо, что не встретились.

И опять похлопал меня по плечу. Рука у него была большая, жилистая, суставы на пальцах большие, пальцы длинные.

Вот так похлопал.