Шакал (ЛП)

И погрузившись в бурлящую теплую воду, Никс стянула повязку с волос.

Шак действовал не столь изящно. Он скинул штаны так резво, словно они оскорбляли его моральный кодекс, и когда выпрямился, его возбуждение было настолько явным, что выступало между бедер под прямым углом. Прежде чем он присоединился к Никс, он сунул руку за один из камней, обрамляющих купель, доставая кусок травяного мыла, который здесь оставил.

Он прыгнул и нырнул под воду, игнорируя мрачное волнение. Шак не знал, сколько времени у них осталось… неправда, он знал и ненавидел это знание. Поэтому, когда он вынырнул из воды с прилипшими к черепу волосами, он не позволил себе потратить хотя бы мгновение на воспоминания о том, как он раньше использовал именно этот кусок мыла.

Воспоминания все равно пришли. Здесь он мылся, когда все заканчивалось. Здесь он очищал себя от запахов и следов после того, как его использовали.

Он бы предпочел нанести что-то другое на кожу Никс. Но должен был очистить ее от своего запаха.

— Позволь мне помыть тебя, — сказал Шак, взяв брусок в ладонь и выбивая пену из прессованной комбинации щелока и трав.

Он был нежным с Никс, почитал ее своими руками, пока омывал ее волосы, шею и плечи, и знакомый пряный запах специй витал в воздухе между ними. А затем он продолжил движение ниже ее талии, скользнув рукой между ее бедер, его пальцы порхали по волнам…

И тогда он сбился с первоначального плана.

Шак ласкал ее лоно, войдя в нее пальцами, и следующее, что он осознал — как приподнял Никс и усадил на гладкие камни. Раздвинув ее бедра, он устроился между ее ног и прижался ртом к ее ключице, груди… Он сосал ее, поглаживая лоно большим пальцем, и, когда Никс стала влажной по другой причине, нежели от воды в купели, он лизнул ее сосок и прикусил.

Сделал то же самое с другой грудью.

А потом он скользнул ртом ниже. Еще ниже… и еще…

— Шак! — вскрикнула она.

Никс вцепилась пальцами в его волосы, и сама притянула его туда, куда он рвался, его губы коснулись ее лона, язык сменил пальцы. Лаская ее, посасывая ее плоть, он закинул ее ногу себе на плечо и доставлял удовольствие своим ртом, пока Никс не кончила у его лица… а затем снова продолжил.

Шак изначально не собирался доводить до этого, но был рад результату…

Он замер на мгновение.

Он не осознавал, что начал называть себя по имени, которое ему дала Никс. Это был сдвиг, как и многие другие, которые она сотворила в нем.

Еще одна вещь, которую он должен сберечь после ее ухода.

***

Что ж, это случилось, — подумала Никс некоторое время спустя, когда сидела одна на камне, поигрывая большими пальцами.

Повинуясь бессмысленному рефлексу, она приподняла запястье и откинула рукав свежей туники, которую надела после ванны. Но часов там не было. На самом деле, она никогда их и не носила.

Это было еще одним навязчивым движением, которое прилипло к ней с тех пор, как Шак оставил ее у купели. Точно так же подергивался ее левый глаз, словно кто-то светил в него стробоскопом, а ее ступня стала метрономом, ритм которого могла уловить лишь ее лодыжка.

Она не знала, как долго не было Шака. Казалось, что прошло десять лет, но, что более вероятно, всего двадцать, может, двадцать пять минут. При свете свечей, совсем одна, она дергалась от каждой тени, сидя с пистолетом в руке и рюкзаком, накинутым под тюремную робу, которую Шак велел ей надеть.

Задыхаясь, Никс повернулась, сердце бешено колотилось в ушах.

Вот только ничего.

Каждый звук был поводом для тревоги. Каждая едва уловимая капля воска или грунтовой воды, водопада, даже ее собственное дыхание, со свистом входящее в нос и выходящее через него же, все привлекало ее внимание. В промежутках между этими всплесками повышенной готовности она возвращалась к своим воспоминаниям о кормлении, затем о том, что произошло позже, в купели.

Когда от всего этого у нее заболело сердце в груди так, что стало совсем невыносимо, Никс сменила картинку в голове.

Представила, как Жанель умирает здесь, под землей, в одиночестве.

Да, несомненно, ей стало легче.

Протерев глаза, Никс воскресила в памяти последнее ясное воспоминание о сестре. За две ночи до того, как Совет собрался по поводу смерти того старика, но уже после того, как представитель власти предъявил Жанель официальное обвинение.

Последний прием пищи. На их маленькой кухне в фермерском доме, за столом на четыре персоны, где они проводили трапезы всю жизнь. Жанель стояла напротив нее, ее рыжие волосы были распущены, локоны подсыхали после душа, который она только что приняла. Кукурузные хлопья… да, они ели кукурузные хлопья, перед каждым из них стояла полная миска. Единственный звук в комнате, в доме… во всем мире — это стук ложек о дешевый фарфор.

Жанель была очень спокойна. Как та, кто знает, что не виновна в предъявленных ей обвинениях и верит, что справедливость восторжествует и правда, в конце концов, откроется. Тебе легко, ты уверена, что все будет хорошо — потому что никто не поверит в то, что ты в принципе способна кого-то убить, не говоря уже о старике, на которого ты работала и в котором души не чаяла.