Шакарим

Проходя мимо дома, в котором были женщины, слышал их плач. Кажется, я запомнил тогда наизусть все их причитания. Прислушиваясь к горьким женским рыданиям, я тоже начинал плакать. Уподобляя себя Жадыгеру, сыну Алпамыса-батыра, подолгу плакал в одиночестве. Были моменты, когда, думая об отце, вспоминая, как он баловал меня, что говорил, не мог успокоиться от плача. Перед глазами всплывала сцена прощания Толегена с гусями, я вспоминал его горестную песню, и мне казалось, что я сам пою печальную песню».

Кудайберды скончался в апреле 1866 года в возрасте тридцати семи лет, оставив после себя пятерых сыновей. Амиру было четырнадцать лет, Муртазе — одиннадцать, Шахмардану — девять, Шакарим не достиг восьмилетнего возраста, а Ырзыкбаю не было и сорока дней. Старшая жена Толебике овдовела в тридцать шесть лет, младшая жена Ботантай — в тридцать три года.

У постели умирающего Кудайберды его отцовские обязательства принял на себя Абай. Он обещал любимому брату, что на своих плечах пронесет по жизни его детей, позаботится о их будущем.

Молча, без всяких клятв, заботы о семье Кудайберды взял на себя Кунанбай. Поэтому вдовы и их дети после смерти Кудайберды жили, не испытывая особых материальных затруднений, благодаря заботе представителей влиятельной династии. Хотя хлопот, безусловно, прибавилось всем.

Шакарим так тяжело переживал смерть отца, что его утешали взрослые, утешала мать. Впечатлительный мальчик долго не мог свыкнуться с потерей любимого человека, и слова взрослых лишь усиливали ощущение необратимости потери. Он искал уединения, что было необычно для любого ребенка, но взрослые не находили в его отчужденности ничего угрожающего, относя причуды мальчика на счет постигшего его горя.

Если в усвоении премудростей одиночества Шакарим уже тогда, вероятно, не знал себе равных в семье, часто пропадая в степи, вслушиваясь в пение жаворонка, треск сверчков, шелест ветра в траве, а ночью внимая дружелюбному молчанию луны и таинственному сиянию звезд, то в общении с людьми ему еще только предстояло обрести уверенность в себе.

Постепенно Шакарим стал все больше проникаться новым, отеческим отношением к себе деда Кунанбая, который считал себя обязанным заботиться о детях Кудайберды. Дед любил принимать внуков у себя в ауле. Бывало, сам заезжал к снохам. Сажал рядом Шакарима, расспрашивал о прочитанных им книгах, запомнившихся стихах, проверяя его познания. Если рядом оказывались старшие дети, Кунанбай несколько назидательно принимался учить их добродетели — это была его излюбленная тема.

— Обязательно станете уважаемыми людьми, если будете творить честные дела, если сами будете честными, — говорил он детворе. — Уважайте других, тогда и вас будут уважать. Человек только с народом хорошеет. Надо стараться понравиться людям, тогда понравитесь и Богу.

— Ата, а ты Бога видел? — прерывал деда Амир, старший из детей.

— Ай, тентек (озорник)! — прикрикивал Кунанбай. — Разве такие вопросы можно задавать?

— Говорят, он похож на кривого Жумыра из аула караба-тыров.

— Кто это тебе сказал, негодник? Совсем совесть потеряли, нечестивцы! Чему учат детей, вы только посмотрите.

Шалун, довольный, что уел деда, отправлялся по своим делам.

Кунанбай не сердился долго на своевольного внука и переносил внимание на чуткого и отзывчивого Шакарима. Он часто забирал его в свой аул, вероятно, заметив, насколько несчастен бывает маленький мальчик каждый вечер. Внук месяцами гостил у деда, который всячески старался на свой манер скрасить его горестное состояние.

Покровительством могущественного Кунанбая, который баловал внука сверх меры, Шакарим пользовался с детской непосредственностью. Он писал позднее в «Родословной…»:

«После смерти отца я, сирота, остался на воспитании у деда-кажы. Но поскольку наш аул и наша зимовка издавна стояли отдельно, а кажы, жалея меня как сироту, не хотел заставлять учиться насильно, то я остался в стороне от обучения, делал, пользуясь своим сиротством, все, что взбредет в голову, рос без знаний, как попало. Хотя освоил тюркскую грамоту и русское письмо».