Шах королевы

Отбросив от себя аппарат, Наташа вздохнула, слегка прикусив губу. Катька, значит. Опять Катька. Нет, все-таки, перефразируя гениального киноактера, замуж надо выходить за сироту. Хотя если по большому счету, то Бога гневить не стоит — неплохо она относилась к своей золовке и даже «дружила» с ней по необходимости. А куда денешься? Она ж родственница. Легкомысленная, незамужняя, с ребенком. И старая пословица «лучше пятеро свекровок, чем золовушка одна» к ней ни с какого боку не относилась. Тем более свекрови у нее не было — мама Саши и Катьки умерла в тот год, когда родилась Тонечка. С тех пор Катька прилепилась к ним намертво, с удовольствием разрешая старшему брату о себе заботиться. Правда, иногда эта сверхзабота немного раздражала, потому как прямиком ложилась на такую же по отношению к ним Катькину эгоистическую сверхтребовательность, но и долго сердиться на нее тоже было невозможно. Как можно на нее сердиться, на дурочку, искреннюю, наивную и по-женски абсолютно неустроенную?

— Наташа, у тебя какие-то неприятности?

Голос Анны прозвучал так, будто принесло его из другого пространства. Наташа даже вздрогнула от неожиданности, спешно выползая из своих неторопливых мыслей. Забыла совсем, что теперь не одна в кабинете находится. Черт, надо привыкать как-то. И принесло же эту Анну на ее бедную голову! Теперь и за лицом следить надо. Интересно, а какое у нее бывает лицо, когда она выпадает из реальной жизни и в свою писанину проваливается? Смешное? Глупое? А может, слишком уж сосредоточенное? Саша, например, говорит, что слышит, как она в это время бормочет что-то невразумительное… Не хватает еще и при Анне что-нибудь лишнее забормотать!

— Нет, что ты! — улыбнулась Наташа подчеркнуто вежливо. — У меня все в полном порядке. Завтра на дачу еду с мужем и его сестренкой.

— Хорошо. Дача — это хорошо. Счастливая ты.

— Ну что, Анна, будем собираться? Рабочий день, слава богу, закончился. Какой длинный был день, хоть и пятница.

— Да. Мне тоже он показался длинным.

— Тогда — до понедельника?

— Наташа, а может, мы… посидим с тобой где-нибудь? Там, за углом, кафе есть хорошее…

— Извини, я тороплюсь. Как-нибудь в другой раз.

— Очень жаль…

— Мне тоже. До свидания, Анна. Счастливого тебе уик-энда.

Выскочив на крыльцо, Наташа чуть ли не бегом припустила к автобусной остановке, словно боялась, что Анна настигнет ее и на воле. И без того ей казалось, будто она дышит ей в затылок.

Дом в Липатьевском переулке, где обосновалось «бабье царство», утопал в тополином пуху по самую маковку. До здешних деревьев рука яростных жилищно-коммунальных служак отчего-то не дотягивалась, и они росли себе ввысь и вширь, как в диком лесу, играя кружевом светотени на стенах старых домов и на асфальте, упиваясь игрой ветра в огромных кронах. Красота! И двор у них тоже был красивый, весь заросший дикими яблонями, черемухой и кустами шиповника. Таечка, помнится, целое ведро шиповника этого набирала, потом сушила на балконе, а зимой впихивала в нее темно-коричневый пряный отвар как панацею от всех гриппов-ангин и приговаривала при этом ласково: «Пей, Наташичка, пей, это митамин такой, шибко важный». Хм… Вспомнилось же! А слово какое смешное — митамин… Надо запомнить…

Квартира встретила ее непривычной тишиной. Скрипнула рассохшаяся паркетина в прихожей, чуть шевельнулась кисточка бахромы бабушкиной шали, небрежно брошенной на спинку кресла, солнечный луч приник к хрустальной вазе в буфете, как в долгом прощальном поцелуе. А в углу — комок тополиного пуха, легкий жалкий пленник, ждущий неминуемой расправы. Наташа присела в кресло, провела рукой по бабушкиной шали, сложив губы трубочкой, слегка подула в сторону белого живого комка, и он затрепетал в легкой панике, метнувшись под ноги старинного дубового буфета. Все это хорошо, конечно, и вставать из бабушкиного кресла совсем не хочется. Но что делать — надо, помолясь, приступать к исполнению родственного долга. А может, Таечка спит и обязательное общение на сегодня не состоится?

— …Няня Таечка, здравствуй, это я! Ты не спишь? Тетя Нина тебя кормила?

Наверное, она все-таки спала. Восковое лицо чуть дрогнуло и зашевелилось, пошло гулять морщинками, тяжелые птичьи веки приподнялись, обнажив слепой стеклянно-голубой взгляд. Коричневая сухая ручка оторвалась от одеяла, потянулась вперед, сильно подрагивая:

— Наташичка моя пришла, мнучичка… Иди, я тебя пошшупаю…

— Нянь, так приходила тетя Нина или нет? — обреченно подставляя под Таечкино «пошшупывание» лицо, переспросила Наташа.

— Да приходила, приходила… Три раза уж тута тряслася… Добрая баба, и кашу хорошую варит. Только с лица невидная.

— Нянь, а ты откуда знаешь, что она… невидная?

— Нинка-то? Так ить я еще девчонкой ее помню. Она на нашу, на деревенскую, на Маньку Пыркину шибко похожа. Пыркины, они богатым двором жили. Соседи наши. А Манька у них младшая была, бог его знает, в кого лицом такая невидная вышла…