Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание

У нас была прекрасная жизнь. Господи! Как писать в прошедшем времени?!!

Он был блистательным человеком и музыкантом огромных дарований, талантом, которым по праву могла гордиться Россия. Вместо этого она отправила его в этот край, изломала его судьбу, и он испил всю чашу унижения и печали, которые делают человека – человеком. Эти слова больше ста лет тому назад Шопен написал о его прадеде – о польском музыканте Антоне Онуфрии Шиманском[162]; и его потомок, тоже изгнанник, пронес себя через жизнь достойно, не посрамив себя и своих предков.

Мы ничего не отдали, ничем не поступились.

Я верю, что его музыка будет жить, несмотря на то, что флаги культуры приспущены и явно наступает «глухота паучья». Когда-то Михаил Фабианович Гнесин воскликнул после какого-то произведения Алексея Федоровича: «Я последний, я уйду, и у нас никто до конца не поймет его маэстрии!» Непонимание было при жизни, непонимание будет и после смерти. Но, как говорила Анна Андреевна, дайте человеку умереть, и всё станет на свои места. Алексей Федорович был последним из художников, живших в мире утонченного, изощреннейшего гармонического – слышания, и все самые сложные его творения зиждутся на основе безупречной формы (данной самой природой) и этой услышанности всех деталей и всего в целом.

Но пока мир будет – человечество будет слышать, несмотря на периоды шумов и бессмыслицы. И я верю, что аполлоническое начало в человеке и в искусстве не умрет во все века.

Таким был Ваш недолгий, но верный друг. Мне жаль, что Вы не знали его до инсульта, во времена его расцвета, когда Анна Андреевна говорила: «Нет, наш Козлик – существо божественного происхождения». Посылаю Вам слова, написанные в пароксизме тоски.

Вот место то,
При мыслях о котором стыла кровь
И криком оглашались сновиденья.
Две яблоньки растут,
И между ними ты.
Как мало места!
Как случилось, что с тобою
Сама Вечность залегла?
Вот он, тот «край земли»,
Тот лёсс, которого боялся ты…

Стационар. Девятый день

17 января 1977

P. S. Поверьте мне – я не буду «бедной вдовой», я буду гордой женой.

Еще раз обнимаю. Берегите себя, жалейте меня, Вам я разрешаю жалеть меня (другим нет!). И пишите мне, Вашему истинному любящему другу.

Галина Лонгиновна

В конверт с письмом было вложено следующее стихотворение Алексея Козловского. – Примеч. сост.

Собака в космосе [163]

Перевелись на свете чародеи,

Давно исчезли маги на земле.
Пророков нет. Изнемогла, устала
Сбываться днем ночная ворожба.
Загубленных давно не бродят тени
И двойники не рыщут по пятам.
И в отсветах бездонья зазеркалий
Не глянет лик отпрянувшей судьбы.
Нет вещих снов. Исчезли ведуны,
И ярость клятв бессильно стынет в душах.
Пророчества несбывшиеся дремлют,
Возмездье спит. Во тьме отверстых ран
Вблизи убийцы кровь не проступает.
Утрачены приметы повседневья,
И знаменья небесные комет
Давно людей устали устрашать.
Все кануло. Ушло. И гордый разум –
Чтоб разгадать нам тайны естества –
Осилил сокровеннейшие грани…
Но наши мудрецы нам не сказали,
Зачем дана печаль? И отчего
Страшнее жить нам стало на Земле?
И как нам быть с возникшей пустотой
Разгаданных напрасно волхований?

Ташкент. Ночь

23 ноября 1957

Галина Козловская – Владимиру Сосинскому

20 апреля 1977

Дорогой, дорогой друг Владимир Брониславович!

Не пеняйте на меня, что только сейчас отвечаю Вам.

Учусь новой трудной науке жить одной, видеть ослепительный, сверкающий зеленый мир без него, самого живого из всех живых.

Весна у нас небывало прекрасна, и сад мой – совершенное диво.

Бывает так пронзительно больно, что стараюсь не смотреть.

Журушка словно сердится на меня, считая, что я что-то сделала, что любимого нет, – и живет в отчуждении. Приходит, поест из рук и уйдет в конец сада, где пребывает целый день один. Даже ива, самая большая и прекрасная ива над прудом, умерла вместе с ним, не пожелав больше жить без него. Только я должна воплощать никому не нужный стоицизм и «сохранять лицо».