Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание

Меня же всё это нисколько не увлекает, за исключением того, что я увижу опять свои скульптуры. Очень странно чувствовать себя в восемьдесят один год неким не то динозавром, не то плезиозавром утраченной ныне «духовности». Чего-то вдруг молодежь кинулась ко мне, пытаясь узнать тайны сохраненной кумирни искусства и жизни и почему я «такая». Так что можешь передать Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, что у него есть соперник, открытый искателями нравственных истин, на азийской земле. Подспудно зреет опасение, что слишком рьяные прикосновения могут стереть береженое. А вздорное, неуемное женское тщеславие про себя горюет: где моя былая краса и как я сегодняшняя гляну на себя с экрана, обласканная временем.

Мы сейчас в преддверии весны, и в развороченном неубранном саду, трогательно презирая все неустройства жизни, вознесся пахучий синий гиацинт. <…>

Журушка в ясные дни бродит по саду и всё почему-то закидывает головку, глядя в небо.

Снов удивительных давно не было, но зато многие, что были, перешли в стихи. Пребывание с Анной Андреевной словно приподняло какие-то шлюзы, и стихи во множестве заполняли жизнь.

Женичка, пришли мне имя, отчество Поливанова и его адрес. Я куда-то дела его письмо. Я в ближайшее время выполню его просьбу и пришлю всё, что он просил.

Вот всё, что я могу тебе написать. Да, вот, Миша М. дома в Ленинграде[365]. Говорил со мной по телефону. Я ужасно рада за его мать и за него, конечно.

Как-то вы все, мои родные, в московской круговерти? Нужно ли говорить, как мне хочется вас повидать? Не теряю надежды. Мой знакомый трубадур приезжал ко мне на день рождения. А вы наполовину ближе, и есть на свете такая махина, называемая аэробус. Очень вместительна. И ничем-то я вас не смогу порадовать, кроме прекрасного солнца, сада и своей любовью. Крепко вас всех целую. Будьте благословенны, мои дорогие.

А рукопись и ее судьбу отдаю, Женичка, в твои добрые руки.

Твоя всегда Галя

Галина Козловская – Петру Пастернаку

29 ноября 1987