Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание

Дорогие, дорогие мои!

Два дня пытаюсь дозвониться к вам, и ничего не получается. Так и не услышав милых голосов, села писать.

Мои родные! Как мне хочется обнять вас и этим объятьем сказать вам всю нежность, всю любовь! Но чем сильней и глубже чувствуем, тем мы бываем немотней и бессловесней.

Я радуюсь, что вы вернулись, что всё хорошо, что все вы снова вместе. Как хорошо быть вместе! Через два дня Новый год. Я вижу всё словно в ауре радости и счастья. А все печали, тревоги и болезни пусть поглотят снега уходящего года, и канут, и сгинут, и не повторятся вновь.

Женичка, мой дорогой, как странно, что годы и годы прожиты, сколько всего пережито, а ты для меня всё по-прежнему тот десятилетний худенький мальчик, которого я увидела впервые. И хотя ты рос, мужал и покорствовал времени, в сердце оставался мальчик, неотделимый от тебя нынешнего.

У меня никогда не было детей. У тебя – смотри, как много! Я пронесла тебя в душе через жизнь, отдав тебе материнскую нежность, и ты живешь в моей памяти особой жизнью невысказанной стойкой нежности. Все тебя любят, каждый по-своему. Я тебя тоже люблю по-своему. Вероятно, у тебя сейчас мало людей, носящих в памяти образ тебя‑мальчика и не отдавших тебя времени!

Вероятно, и я для тебя остаюсь молодой, и молодая мама, и дом, и вещи на Тверском бульваре. А потом Алена, совсем девочка с косичками, такая светлая, добрая и прелестная. Затем Петинька, всегда такой безупречно милый…

А теперь у тебя еще один родился Петинька[369], да будет он для вас всех вечной радостью.

Жизнь лишила нас частого общения, но не смогла порушить то, что любимо.

Я рада, что я дожила до поры, когда в моем народе раздался крик гнева, и он во всеуслышание оплакивает позор своего рабства, унижения и мученичества.

Казалось, мы были свидетелями всему – но нет предела злодействам и преступлениям.

Что же мне написать о себе? Я очень ослабела и всё больше нуждаюсь в уходе. Несколько добрых и славных людей, которые меня любят, как могут, заботятся обо мне. <…>

Писание моих воспоминаний о Козлике застопорилось. Я теперь не так часто леплю, хотя ничего не утратила. Чаще всего пишу стихи. Всё сильней люблю зеленый мир и всё горше горюю непостижимому самоубийству рода человеческого.

Но тишина моего одиночества имеет в себе то очарование, которое позволяет мне быть счастливой, минуя физические страдания. Я ни с чем не рассталась, хотя в одиночество вошло что-то новое. Я постигла еще одну тайну мудрости. Но об этом в другой раз. Сейчас глаз начинает сердиться, что я долго пишу.

Хочу только спросить, видели ли вы в Оксфорде Исайю Берлина[370]?

Ко мне часто приходит один его ученик. Американский историк и славист, кончивший Оксфорд диссертацией «Русское государство семнадцатого века». Молодой, красивый и бесконечно музыкальный человек.

Пришло ко мне из Америки еще одно чудо (эпистолярное), удивительное, трогательное, небывалое[371]. Но об этом напишу в другой раз.

Я всё время думаю о том, что вам надо как-то утихомирить завихрения вашей жизни. Аленушке надо встать стеной и не давать людям и делам трепать Женичке его нервы.

Будьте благословенны, мои дорогие, и да хранит вас Господь.

Все будет хорошо. Обнимаю вас и целую, мои нежно любимые дети.

Боря просит передать всю теплоту сердечных пожеланий.

Еще и еще раз благословляю вас, минуя пространства и зимнюю пургу. Ваша вечно

Галя