Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание

Если Вас это не затруднит, то напишите мне, пожалуйста, об отношении М. И. к религии и к Богу. Об этом нигде в цветаеведческой литературе не читала, а в одном из писем у Вас об этом сказано (кажется, сестра одной Вашей знакомой художницы была дружна с М. И. и послала Ирме Викторовне Кудровой какие-то два листочка именно по этому вопросу). Я была бы Вам благодарна, если бы Вы не пожалели времени и написали мне немного об этом. <…>

[Она мне вскоре ответила. А в дальнейшем случилось даже больше, чем я ожидала, – у нас завязалась долгая и сердечная переписка, продолжавшаяся в течение шести лет. Все ее 12 писем я бережно храню и очень ими дорожу. От своих писем к ней у меня осталось только несколько черновых набросков, но это и не так важно. Важны ее мысли, чувства, точность и образность языка и обстоятельные ответы на все мои вопросы. Эти ее письма я с некоторыми комментариями предлагаю вниманию читателя и думаю, что многие будут так же захвачены обаянием, гармоничностью и возвышенным строем этой души, как это случилось в свое время со мной. – Примеч. Т. Кузнецовой.]

Галина Козловская – Татьяне Кузнецовой

22 июня 1984

Милая Татьяна Васильевна!

Всякая душа, порабощенная восторгом перед искусством и Личностью художника, – благословенна. Это его награда, по которой он всегда и потаенно тоскует. А ей так много надо воздать – великой и щедрой, столь многим нас одарившей.

Я с радостью отвечаю Вам. В наш на редкость неслухмянный век, когда «глухота паучья»[126] поразила не только слух, но и духовное слышание, так отрадно услышать голос, полный любви, сострадания и безусловного оправдания поэта. Поэт всегда прав, даже когда людские суждения утверждают обратное. Ибо грош им цена перед великой силой вдохновения и того безмерного богатства, которым он нас наделяет.

Вот почему и откуда у меня так сильно желание «знать» и «не знать», ибо слишком часто то, что несут нам «знавшие», оставляет что-то мутное, недостойное и порой оскорбительное о том, кого вспоминают.

Таким именно источником оказались для меня воспоминания сестер Рейтлингер[127], несмотря на то, что старшая из них – человек голубиной чистоты и святости. И хотя они в общении с Мариной Ивановной, казалось, несли ей доброту и заботу, глаза их видели «обстоятельства», а не божественную суть ее духовной личности. Они не могли переступить той грани, о которой так прозорливо гениально писал Пушкин: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…» Они сохранили в основном ту житейскую дребедень, что предшествует и сосуществует в пушкинском «пока». Младшая прямо-таки с обидой говорила: «Я из-за нее (М. И.) бросила писать стихи, ибо поняла, что она больше меня». Но кто она была, М. И., как творческая сила и явление в поэзии, – этого она понять не могла. И для нее оказались роковыми и невыносимыми слова Марины Ивановны в ее дневнике – в дни, когда она родила Мура. Они так потрясли ее, что она не хочет слышать ее имени.

Вот почему, если бы я даже захотела, я не могу к ней обратиться с Вашей просьбой. Старшая, Юлия Николаевна, художница, глухая с 18 лет[128], к 82 годам еще и ослепла совершенно. Человек глубочайше религиозный (она монашенка в миру и вернейший друг отца Сергия Булгакова), она сохранила не-обыкновенно светлый дух и ясность многоохватной мысли. Это она написала те две странички для Ирмы Викторовны о том, что Вас интересует. По-видимому, Ирма Викторовна является единственной обладательницей сведений свидетельницы цветаевского отношения к Богу и религии. Мне она их не показала, поторопившись отправить их Кудровой[129], а я, грешная, подавленная несимпатичными мне сведениями и долго не смогшая отделаться от тягостного впечатления, не стала настаивать и так никогда в общении с ней не вернулась к этому вопросу.

У меня осталось только в памяти из других разговоров, что Марина Ивановна не была религиозным человеком в церковном смысле и не принимала как обязательность церковные догмы. Но что она носила Бога в себе и всегда – для меня несомненно. Да и как это могло быть иначе?! В ней было так много от Него самого, и она не могла не знать, как велика в ней Его частица. Я везде чувствую, и в стихах, и в прозе, это присутствие, эту единую неотторжимость от всего ее мироощущения. Как всё сокровенное, о Нем не говорится, но Он всегда есть в ней и с ней в высотах ее бытия.

Такой я ее всегда чувствую, такой всегда воспринимаю.

И вообще я считаю, что истинный поэт не может быть атеистом. Как часто даже в словах отрицания звучит голос подлинного религиозного темперамента. Но религиозный темперамент – это одно, а вера – другое. Напишите Ирме Викторовне. Может, она с Вами поделится. Мне она очень давно не пишет и, ставши бабушкой, пребывает в счастливых заботах.

Если будете ей писать, передайте от меня привет.