Шахматист

После этого он сел на коня и направился в сторону Познани. Город объехал с запада, выскочив по полевой дороге на тракт, ведущий к Стеншеву, а уже по нему, через Костен (Кошцян), без всяческих хлопот проехал Гостин (Гостынь)[234]. Когда он добрался до монастыря, был бледный, сумрачный полдень. Дорогу и не нужно было спрашивать — зеленоватый купол самой точной в Европе копии венецианского собора Санта Мария делла Салюте[235] был виден на много миль. Направляясь в сторону священного холма[236], барочные строения которого царили над огромным участком земли, раскинувшимся до самого горизонта, он объехал городок по мелкому овражку, после чего начал подниматься по тропке среди полей, спускавшихся к остававшимся все дальше внизу крышам домов. Тропа была изрыта следами копыт и сапог. Это заставило Бенджамена задуматься. Он представлял, что должен находиться в оазисе тишины и покоя, в пропитанном молитвами и ладаном святилище. Откуда было ему знать, что он подъезжает к преисподней?

С расстояния в сотню ярдов ветер донес дикие вопли и хоровое пение. Бенджамен подумал, не будет ли лучше повернуть назад, но когда мимо проехала, не обращая на него ни малейшего внимания, группа кавалеристов в странных мундирах, которых до сих пор ему не приходилось видеть, он решил не отступать. Проехавшие мимо военные разговаривали по-немецки, и это тоже было странным. Батхерст не понимал этого и, хочешь — не хочешь, доверился судьбе, но та, как известно, не всегда оказывается надежным поверенным.

Возле высокой стены, окружавшей собор и монастырь, под деревьями стояли многочисленные палатки, ящики, повозки, ружья в козлах, на веревках сушились солдатские сорочки и кальсоны, отовсюду доносились потоки ругани и неприличных шуточек, из палаток раздавалось пьяное пение и визг проституток, и над всем этим подымался единственный в своем роде запашок — смесь пота, мочи, заплесневелых сухарей, грязного или мокрого белья, пороха, спиртного, смазки для осей и горячей воды, в которой вымачивают кур, чтобы их было легче ощипать перед тем, как нанизать на вертел.

Бенджамен осмотрелся с высоты седла и отметил, что возле ворот, ведущих на двор монастыря, стоит часовой, зато ворота, ведущие во двор собора свободны. На него все так же никто не обращал внимания. Он въехал в неохраняемые ворота и тут же увидел, что двор собора отделен от монастырского двора внутренней стеной с калиткой, возле которой стояла стража. После этого он отъехал на другую сторону двора, снял седельную сумку и, привязав коня за низко свисающую ветку дерева, поднялся на ступени собора.

Он оказался в восьмиугольном нефе, наполненном светом и гигантскими формами, которые подавляли, если только не стараться избегать смотреть вверх. Стоя в проходе между рядами скамеек, он все-таки поднял голову. Восьмиугольная поверхность купола показалась ему вращающимся небом, у него даже закружилась голова[237]. Бенджамен прошел под одной из шести аркад, опиравшихся на гигантские колонны, и начал поход вдоль боковых часовен и резных исповедален. В одной из них он увидел священника, читавшего книжицу, оправленную в пурпурный сафьян. Англичанин встал на колено на боковой ступеньке и постучал. Священник повернул голову и что-то спросил по-польски, после чего Батхерст рискнул:

— Vingt et un… Vingt et un jours![238]

Тот выпучил глаза сквозь переплетение ветвей, заменяющих решетку, после чего неуверенно ответил по-немецки:

— Я не знаю французского, сын мой, но, возможно…

— А знаете ли вы отца Стивена?

— Стифен? Ааа, отец Стефан?

— Да, того, кто был в Париже.

— Да, да, знаю. Сын мой, ты найдешь его в монастыре. Иди и обратись к…

— Отец, у меня к вам просьба. Не могли бы вы привести отца Стефана сюда? Если я начну ходить здесь сам…

— Тебе что-то угрожает с их стороны, сын мой?

— В жизни нам всегда что-то угрожает, отче.

— Ты прав, сын мой, тем более, со стороны таких, как эти!

Последние слова священник произнес значащим тоном, настолько доверительно, как будто они были знакомы много лет. После этого он с трудом поднялся, открыл дверцы, вышел из исповедальни, внимательно глянул на лицо Бенджамена, засеменил в сторону главного алтаря и исчез за столбом.

Через четверть часа, из-за того же столба возник силуэт бородатого монаха. С первого же взгляда Бенджамен начал искать в его лице сходство с императорским. И оно имелось, даже густая растительность не могла скрыть его, но очевидно это сходство было только для такого же как он, посвященного — для чужаков и не предупрежденных оно было неуловимо. Батхерст обладал воображением художника — он подрисовал прядку волос, блестящий, бритый подбородок, более грозный и резкий взгляд, вместо монашеской рясы — мундир. Прекрасный образец Его Императорского Величества, уже тут д'Антрагю ничего не наврал.

Батхерст подошел к монаху и шепотом приветствовал его:

— Bonjour… Je suis O'Leary, de Londres[239].

Монах поглядел на него из-под полуприкрытых век и так же шепотом ответил:

— De Londres?… Cest une longue route…[240]