Шахматы без пощады

А оттуда — прямо в аэропорт. Ведет беседу мой давний знакомый краснобай Казанский. Обычная болтовня: высоко держать знамя советского спорта, не поддаваться на провокации, на Западе неправильно оценили ввод советских танков в Чехословакию… Наконец, пожелания счастливой дороги и успеха. И вдруг, в дружелюбном тоне: «А вы, Михаил Нехемьевич, можете возвращаться в Ригу. В Лугано уже находится Смыслов, он вас заменит». Знакомая картина: знаменитые гроссмейстеры молчат, сидят не шевелясь, опустив глаза. Действительно, Керес и Смыслов отправились на конгресс ФИДЕ неделей раньше. А Талю решили припомнить его поведение на Кубе во время Олимпиады. Но сделано это было в оскорбительной, унизительной форме! Поняли это все, но я был единственным, кто высказался. Остальных это не касалось! Удивительное качество советского человека, отказывающегося иметь собственное мнение, пока его самого не пришибло. Наверно, это было вызвано 1937 годом, когда, перерезав с десяток миллионов говорунов, заставили всех остальных на много десятков лет замолчать. Пожалуй, в этот самый момент, в Комитете спорта, я почувствовал — с этой компанией мне не ужиться…

На Олимпиаде в Лугано я с легкостью выиграл свой турнир на третьей доске. А в конце года мне представилась еще одна возможность доказать, что мой результат в матче со Спасским необъясним. Правда, рассказ о турнире я начну с других, не шахматных событий…

В бытность советским гроссмейстером мне довелось трижды побывать на Мальорке — в 1968, 69, 72 годах (совсем недавно, в 2004-м я побывал там снова — на Всемирной шахматной Олимпиаде). Там проводились тогда крупные международные турниры. Дипломатических отношений между франкистской Испанией и Советским Союзом не существовало. Мы летели советским самолетом до Парижа, а потом «Эр Франс» прямиком на Балеарские острова. Состав делегации на первый турнир (он повторился и на следующий год) был внушителен: чемпион мира и претендент, оба под моим руководством — Спасский и Петросян были беспартийными. А мне в 1965 году, как я уже говорил, из-за невероятных трудностей при оформлении выездов за границу пришлось вступить в компартию, после чего мое положение резко улучшилось — вплоть до 1974 года я разъезжал по турнирам без особых помех. И в эти годы мне случалось быть руководителем многих групп. В функции руководителя входило решение технических и организационных вопросов перед началом турнира, а по окончании его и возвращении в Москву — письменный отчет о соревновании для Спорткомитета и его Первого отдела (то есть для КГБ). Но историей, которую я сейчас собираюсь рассказать, я с КГБ так и не поделился…

На торжественном открытии турнира к нам подошла и познакомилась со мной испанка — хорошо одетая женщина лет 35. Собственно, она хотела бы познакомиться со всеми советскими, но Петросян и Спасский выглядели труднодоступными, тем более что знание ими иностранных языков оставляло желать лучшего. Долорес (имя изменено) сообщила мне, что она — коммунистка. Уже неожиданность для меня: попробовал бы кто-нибудь в СССР признаться, что он фашист! На вопрос- восклицание, как ей удалось так блестяще одеться, она сухо ответила: «Помогли друзья». Коммунистка Долорес сообщила мне, что ее квартира состоит из 18 комнат. Но — рук не хватает убирать хоромы, и она использует только 6. Остальные заперты. Что я подумал при этом? Во-первых, что я, 3-й шахматист мира, снискавший популярность у сотен тысяч людей в СССР и за рубежом, награжден социалистическим государством квартирой из двух комнат и вынужден в них ютиться со своей семьей, а во-вторых, что если‘бы эта коммунистка испытывала реальную потребность в деньгах, то могла бы эти 12 комнат сдать на время трем семьям и неплохо бы на этом зарабатывать… Долорес пылала любовью к стране — колыбели социализма. Разговор наш проходил на английском языке. Я говорил: «Я изучаю английский, чтобы лучше понимать юмор, чтобы уметь излагать его по-английски». А она отвечала: «А я изучаю русский, чтобы читать в первоисточниках Ленина!» У Долорес была дочь, больная тяжелой болезнью сердца. Коммунистка Долорес свозила ее однажды в Южную Африку к знаменитому доктору Бернарду. (Могу представить себе, что дочь Брежнева совершила бы однажды такое путешествие. Других советских людей, которые стали бы пациентами доктора Бернарда, представить себе не могу.) Но и великий доктор подтвердил мрачный диагноз — болезнь девочки неизлечима. Рассказав мне эту историю, Долорес добавила: «Моя последняя надежда — на советскую медицину, на ваших врачей». Что я должен был ей ответить? Правду. Что в СССР существует так называемая «народная медицина», что она бесплатная и потому исключительно бедная, и находится на плачевно низком уровне.