Шахристан

— Нет! — резко ответил Мальчик, насупившись от сладкого неудобства, в которое его опять повергло женское прикосновение.

— Мы плохо работаем? — Ужасная Прелесть отпрянула и шутливо надула губы. — Ну?..

— Просто я хотел на море, — торопливо опроверг ее подозрение Мальчик. — Просто я в Крым настроился, а потом раз, и получился Шахристан.

Ужасная Прелесть рассмеялась:

— Ой, уморил, къозучигъым! Раз, и Шахристан!.. А с моими предками, знаешь, тоже подобный фокус произошел. Жили-были крымчанами, а потом — раз! — и стали среднеазиатчанами! Моих родителей и бабушек во время войны из Крыма отправили сюда, в Среднюю Азию…

Мальчик понял, что это не смешно, теперь он боялся раньше времени о чем-то судить, и без улыбки вежливо спросил:

— А дедушек?

Ужасная Прелесть продолжала улыбаться:

— Одного уже не было, а второй на то время еще с войны не пришел. Потом он демобилизовался, и поехал всех искать, и долго искал, и нашел, и так далее.

— Всё закончилось хорошо на этот раз, — подсказал Мальчик.

— Вот именно! Совсем другое дело!

Ужасная Прелесть перестала смеяться, задумалась, затуманился ее взгляд, в глазах, матовых углях, ожили оранжевые зайчики — дробинки закатного эха.

«Они говорили, я помню, — мы вернемся… Но их уже нет, а вернёмся мы, их внуки, — эхом, следом… Иными, воспитанными другой землёй, не тем хлебом… Но будем из гордости называть себя — теми… Неся дух Средиземноморья, на самом деле, — только в генах… Эхо, несущее дух… Возможно ли такое, как ты думаешь?»

Сейчас Ужасная Прелесть показалась ему гармонирующей с ее рассказом, с ее сомнением, в котором плавал сказочный, не только ее, но и его, Мальчика, Крым. Она была в синих джинсах, вверху плотно облегающих ее ноги, которые, наверно, — как страшно посмотреть вниз, — оканчиваются плоским раздвоенным хвостом: так есть на самом, волшебном, деле, — но стоит сделать попытку запечатлеть это человеческим оком, и хвост превратится в две ступни, обутые в белые кроссовки. Сейчас на Ужасной Прелести не форменная блузка с красным галстуком, а свободный джемпер крупной вязки, с поперечным рисунком, похожим на размытый орнамент: белая волна сотней корешков врастает в голубую зыбь, переходящую в сочную синеву, ровно подрезанную лиловой полоской. Над двумя ворсистыми холмиками, из глубокого выреза, как из размашистой чаши, выглядывают острые ключицы, и блестит гладкая смуглая кожа на жгутах мышц и сухожилий, — и вот уже не русалка, а лебедь на лимане: вечер, грусть…

«Ты мне нравишься, правда. Наверное, думаешь, что я так говорю потому, что… Нет-нет, я не боюсь, джанчыгъым, сердечко моё, я с детства как птица!»

Кто это говорит? Двигаются ли губы Ужасной Прелести? Или это очарованная Арча подает голос, обращенный не к нему?

 «…Яркий лучик. Выскочил из прошлого. Поударялся в сотни зеркал памяти. И оказался здесь. Отражением, эхом. Солнечным зайчиком-ангелочком. И пронзил насквозь… И уставший, свесив крылышки, примостился рядом. Тёплый, но всего лишь след! Приходит ли святое — не мнимостью? Как ты думаешь? Не нравится след, мой ягнёночек? Ну, оттиск. Проекция. Нет? Тогда есть более понятное — тень… Но не надейся, слышится мудрый, но жестокий голос! Перспектива — мишура и конфета, осыплется и растает…»

Кто-то взял Мальчика за голову, и на минуту его лицо прижалось — к синим волнам, с ворсистыми островками и сладкими ключицами, — всё пахло йодом, шоколадом и мятой, вот как, оказывается, пахнет море.

Он открыл глаза, и ему показалось, что чудо пригрезилось: он сидел один. Мертвая арча, горн, зовущий на ужин.

…Длинная тень, бугрясь на каменистых неровностях, поползла к лагерю. За ней шел Мальчик, и видел себя со стороны: эхо тени, чей-то след… И хотелось плакать от обиды.

11. Постриг

От полудня до вечера — время, сжатое в год. Что если посмотреть на себя в зеркало? Наверное, оттуда будут смотреть на Мальчика два внимательных недетских глаза, похожие на глаза монстров — мутантов из прошлого, помесь добра и зла. Что может быть отвратительней того, что было живым, но — было. Мальчик помнит: уходя с кладбища, после похорон, женщины оборачивались и говорили: мы к вам еще придем, а вы к нам — не приходите! Так говорят в отношении даже самых любимых при жизни, потеря которых кажется невыносимой, однако — «не приходите!»

Солнце уже давно скрылось за горами, и лишь небо еще излучало матовый свет. Тишина, сегодня возле штаба не было музыки и танцев.

Мальчик, как обычно, зашел за девчоночью палатку, шлёпнул в нужном месте по брезенту. Вышла Мышка.

— Привет, дело есть.

— Валяй, старичок-деловичок. Но ты действительно сегодня похож на старичка. Ходил за иголками. Устал? Заметно.

— Постриги меня. Прямо сейчас. Срочно.

— Ты что, дурак?

— Да.

— Ну, тогда я пошла.

— Куда?

— За ножницами.

Мышка вернулась с ножницами и полотенцем.

— Садитесь на кресло, стригуемый. Какую экзекуцию сотворить над этим кудрявым, но, как оказывается, пустым скворечником?

Мальчик присел на большой камень.

— Какую хочешь, но чтобы кудрей не было.