Шахристан

Костер в лагере — это не горение дров, костер — явление, праздник. Поэтому праздником поощряли, — им же и карали: костер, прописанный на завтра, мог состояться сегодня, а назначенному в нынешний вечер порой выпадала трагическая отсрочка — до особого распоряжения. Во многом благодаря этой находке, с дисциплиной в лагере был полный порядок. Костер, желанный лагерной пастве, вырастал знаком и инструментом власти в руках руководства — жрецов пионерского стана.

Костра ждали, борясь с нетерпением, как обитатели тюремной камеры ждут выхода в прогулочный двор — солнечную долину.

Мечтали с вечера, когда шел разговор о завтрашнем дне, грезили, засыпая: девчонки и мальчишки, воспитатели и вожатые (у каждого свой интерес) — все, кроме хозяйственных работников, для которых вспышка эмоций сулила больше забот, чем благих впечатлений. Но начальник, от которого, что ни говори про благодать имени и огонь сердец, все зависело, был приверженцем воспитательной модели «кнута и пряника» и шутливого постулата: «Хлеб и зрелища — залог прочной власти». А если серьезно, то Прекрасный Ужас отлично понимал, что праздничный всплеск эмоций — это разрывной клапан, травящий гипертонию толпы. «Э-э, — гудел он осуждающе в разговоре с подчиненными, — вот, смотрите, перестройка, это же джин из бутылки!.. Обратно? Невозможно!..»

«Да, — понимающе кивали коллеги, все, кроме Мистера Но, — вас бы генеральным секретарём! Вы бы!.. Осторожно, потихоньку, пш-ш-ш…» — шампанское шипение, придавленная к стеклянному горлу пробка.

Если после обеда, в результате слухов, опровержений, ожиданий, соглашений и отрицаний, рождалось достоверная перспектива костра, то из дисциплинированных пионеров выделялся «отряд по подготовке», который уходил в богатые сушняком лесистые предгорья.

Останки кореженных деревьев — грецкого ореха, арчи, клёна, ясеня, — собирали, стаскивали на середину Марса, устанавливали в пирамиду.

Томный сумрак спускался с гор, и дровяная стройка, копия северного чума, с которого содрали шкуры, заключалась в квадрат пионерских отрядов, — и рокотный барабан, как шаманский бубен, торжественно возвещал о начале вечернего костра.

Щелкала зажигалка Мистера Но, запаливалась пропитанная соляркой тряпица, и занималась ночная заря.

Трещали сучья, усиливался огненный смерч, с гулом возносился кверху, и ущелье превращалось сначала в царство серых теней, бегающих по стенам черного кратера, затем проявлялась гигантская крепость — башни, купола, зубцы, — в прибежище которой вдруг заволновалось в языческом веселье одичавшее племя людей.

И в этом волшебстве Мальчику, поминутно отгонявшему содрогание, представляется иной, тоже сказочный, но более уютный мир: синие горы, тучные стада, счастливые, благодарные судьбе кавказские чабаны в белых бурках и папахах, радостной песней славящие свою жизнь, которым горы вторят согласным громким эхом…

«Рай! — Да!.. Рай! — Да!..»

Потому что гремела хоровая песня:

Эльбрус красавец смотрит сквозь тучи,
В белой папахе, в синеву.
Этой вершиной дивной могучей
Налюбоваться не могу!

Эхо жутко вторило песенному грому. Темпераментный припев, восклицания с ритмичным прихлопом:

О, рай-да, рай-да!.. О, рай-да, рай-да!..
О, рай-да, рай-да!.. О, рай-да!..

И задумывался Мальчик…

Выходит, весь мир — здесь, в среднеазиатских горах, а рай, почему-то, — на Кавказском Эльбрусе? Какой же несправедливой казалась радость торжественной песни! Что, — в Шахристане меньше божественности, святости, чем в Эльбрусе — кавказском Олимпе?

И Мальчик оборачивался к Шайтан-горе — дрожащему колпаку, ковыряющемуся в мрачном небе, убеждая себя, что и здесь боги, и где-то совсем недалеко есть свой, местный рай.

Когда позади восторг первого вспыха, когда осядет яростный лоскут, превратившись в прыткий огонь, и добровольные кочегары-огнепоклонники, восьми-девятилетняя мелюзга, которые уже не отойдет от костра, пока дозволено ему гореть, начнут со знанием дела подкидывать в жар корявый хворост…

Это время, когда костер уйдет на вторую, вспомогательную роль.

Тогда основная жизнь рассредоточится вокруг — в прогулках, в беседах, смехе, в дико-ритмичных или плавных движениях тел, в такт музыке — то быстро-веселой, то медленно-грустной.

Это время, когда в лагере господствуют танцы.

— Танцы!..

Это провозглашение очередного этапа, которого многие, в основном старшая часть лагеря, ждала больше, чем собственно костра — горения дерева.

Сегодня костер срочно был разрешен начальником, Прекрасным Ужасом:

— Вообще, девятнадцать счастливое число, — громко изрекал, почти кричал Начальник, бегая по лагерю, отирая потеющую лысину, — я тоже девятнадцатого родился, только месяц другой!..

На горном склоне белыми камнями выложили цифры — 1991.

— Должен быть хороший год, — соглашались с ним некоторые вожатые, — зеркальный…