Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

– Самое большее, через месяц. Спеши, Уилл!

– Месяц? – это не называется спешкой. Хватит недели. За мною-то дело не стоит, все зависит от быстроты руки записывающего реплики и монологи. А я потом расставляю ремарки – и всё, пьеса готова.

– Да, мне рассказывали, что ты наговариваешь текст прямо на сцене, во время репетиций – иногда целыми актами. Так может быть, продемонстрируешь это прямо сейчас? Попробуй-ка – тот монолог Глостера, с которого начинается представление.

«Эге, да вы недоверчивы, милорд! – помнится, подумал я. – Хотите убедиться, прежде чем уйдете, что двадцать соверенов потрачены не зря?»

Хлебнул хереса, прокашлялся, согнулся, сделал хитрое и злобное лицо.

Теперь зима несчастий миновала
И лето торжествует солнцем Йорка,
И тучи, что над нами нависали,
Погребены навек в морской пучине.
Венчает нам чело победы лавры,
Оружье наше грозное ржавеет
И прежние суровые тревоги
Пирами заменились в одночасье,
А громы маршей – музыкою нежной…[1]

Помнится, хорошо помнится, что он не прерывал меня, но то тускнеющие, то разгорающиеся глаза его точно отражали восприятие меня и моих слов.

Две плошки со свечными огарками стояли на краях стола, и каким-то чудесным образом яркость их света изменялась в строгой зависимости от яркости глаз Роджера Мэннерса, 5-го графа Ратленда…

Словно флюиды, из глаз его струящиеся, были то дуновением свежего воздуха – и тогда язычки пламени приободрялись, тянулись вверх и истончались в основаниях так, будто вот-вот взлетят, подобные огням фейерверка… и погаснут наверху, обещая воссиять вновь, лишь только наступит следующий праздник; то тяжелы, как властная ладонь, стремящаяся придавить эти слабые язычки, – и тогда они распластывались, словно прося защиты у застывающего воска.

Но глаза, помнится, стали изумительно яркими, как только я-Глостер заговорил не о том, что творится вокруг, а о ярости своей, неудержимо рвущейся наружу.

…Но мне-то что до вашего веселья?
Я недоделан, искорежен, скручен
И выкинут до срока в этот мир
Таким уродом, что рычат собаки,
Едва меня завидев… Не могу
Я ни на миг предаться наслажденьям
В вялотекущий этот век. Так что же?
Утешиться, что тень моя под солнцем
Уродливей меня – и только ей
Быть преданным союзником и другом?
Да будет так! Мне не бывать счастливым.
Блаженствовать во дни всеобщей неги
Мне не дано. Что ж, выберу удел
Злодея – пусть война
Пожалует на ваш беспечный праздник[2]

.

– Неплохо… А про собак и тень – даже хорошо. Но никуда не годятся первые две строчки. Как там? – «Теперь зима несчастий миновала… Что за безвкусица – «зима несчастий»? Еще пора несчастий – куда ни шло, но «зима несчастий»?! И разборчивое лето, которому мало просто «торжествовать солнцем», что уже, замечу, звучит беспомощно, так ему еще и понадобилось для этого именно солнце Йорка? Откуда такая неряшливость, Уилл? Следуешь принципу: «Сойдет, поскольку публика – дура!»?

– Простите, милорд, тогда, может быть: «Прошла зима междоусобиц наших, под йоркским солнцем лето расцвело…»[3]

– Еще хуже! «Лето расцвело»… ф-фу… даже подванивает, как после разрешения от долгого запора! А зачем упоминать междоусобицы? Если ты называешь «йоркским» то солнце, что изображено на гербе дома Йорков, то дай зрителю самому вспомнить про войну Алой и Белой роз, а не разъясняй услужливо, что то было время междоусобиц.

Даже сейчас не могу передать, как он меня злил! Но и не могу не признать, что за всю жизнь не получал таких едких и точных замечаний! Осушил сгоряча всю бутыль и сказал устало: «Теперь зима семейных наших бед под солнцем Йорка в лето превратилась…»

– Примерно!

И, не примериваясь, стукнул кулаком по столу так, что обе плошки упали. Почти погасшие свечи осветили его бородку снизу, и я впервые увидел, что она временами похожа на торжествующую V – Victory! И повторил:

Теперь зима семейных наших бед
Под солнцем Йорка в лето превратилась,
И тучи, что над нами нависали,
Погребены навек в морской пучине…[4]

—

и так до конца монолога, ни разу не сбившись и не перепутав (вот так память!) ни единого слова. А потом сказал: