Шаляпин

«Достаточно послушать этот голос в таких партиях, как Сусанин, кн. Галицкий, Нилаканта („Лакме“) и др., чтобы убедиться, сколько в нем чисто звуковой красоты; насколько легко дается ему широкая кантилена, так называемое bel canto. Но что представляет характернейшую особенность этого голоса, что возвышает его над десятками других таких же или даже лучших по материалу голосов, это — его, так сказать, внутренняя гибкость и проникновенность: слушая этот голос даже без слов, вы ни на минуту не усомнитесь не только в общем характере передаваемого чувства или настроения, но сплошь и рядом даже в его оттенках; вы услышите в нем и старческую немощь, и удалую силу молодости, и монашеское смирение, и царскую гордость, вы по самому оттенку звука различите реплики, обращенные к другим и сказанные про себя, — что до сих пор считалось, кажется, возможным только для драматических артистов, а не для оперных.

Эта особенность г. Шаляпина является, однако, только одной стороной его колоссального чисто сценического дарования. Еще и в наше время „игра“ для оперного артиста считается делом второстепенным, а иногда и излишним. Драматический арсенал оперного артиста и по сие время наполовину состоит из тех заржавелых приемов, которые господствовали в ложноклассической трагедии 70–80 лет тому назад. И тем радостнее приветствуем мы в лице г. Шаляпина первого оперного артиста, в драматическом исполнении которого нет ничего условного, неестественного, ходульного; любой его жест, поза, движение — все в высшей степени просто, правдиво, сильно; и это еще более замечательно, если принять во внимание разнообразие перечисленных нами басовых ролей».

Я привожу лишь небольшую часть обширной, очень продуманной и прочувствованной статьи Ю. Энгеля, где впервые дается развернутое описание особенностей артистической индивидуальности гениального артиста, которому в ту пору было всего 26 лет.

Анализируя особенности дарования Шаляпина, Энгель свидетельствует, что тому присуще стремление к сценической, художественной правде и к цельности, то есть объемности образа, его развитию. Он говорит о поразительно счастливых сценических данных артиста, о его лице, дающем возможность прибегать к любому гриму. Говорит об искусстве мимики, которой, как правило, оперные артисты не владеют. Критика поражает ясная дикция певца, значение слова в его пении, легкость, с которой он преодолевает вокальные трудности той или иной партии. Говорит и о слитности его движений с музыкой, о музыкальной пластичности Шаляпина.

Вовсе не склонный к раздаче похвал направо и налево, Энгель пишет: «Если прав Гейне, сказавший, что величайший художник, это тот, кто с наименьшими усилиями достигает наиболее художественного впечатления, то нельзя не признать в лице г. Шаляпина именно великого художника, одного из тех, кому действительно удается „мастерской рукой стереть пот с лица искусства“».

И, наконец, с большой проницательностью Энгель усматривает в Шаляпине артиста крепнущей русской оперной школы, вырастающей из творчества русских же композиторов.

Поразительно, что Ю. Энгель сумел в молодом Шаляпине подметить те главные особенности его дарования, которые будут еще долгое время раскрываться вновь и вновь с различных сторон и в более поздние годы, в нору неустанного совершенствования того, что создано.