Шаляпин

Но вот послышался внезапный шум. Вот прибежал кто-то из городских, что-то сказал, колыхнулись в одном углу, засуетились в другом, забегали туда-сюда. Вдруг из смежных улиц валом повалил народ, показались хоругви, потянулось духовенство. Растет тревога, ширится смятение… Уж близко, близко грозный царь… Слышен уж топот коней… Словно дикие звери, влетели на площадь верхами свирепые татары и замерли в ряд. Холодный ужас охватил народ. Вот заколыхались царские знамена, все ближе, все ближе царь, ужас и страх растут… Грохнул весь народ, как один человек на колени, потупились головы, все слилось в жарком молении о милости, и вот… въехал царь Иван…

Въехал, остановился. Гробовая тишина повисла в воздухе. Низко пригнувшись к гриве коня, пронзительно глянул он на народ, глянул направо, глянул налево: злобой, гневом, безысходным ужасом повеяло от грозного взгляда страшных очей, сверкнувших из под нависших, сдвинутых бровей, от всего его мрачного лица, на котором нечеловеческая жестокость и бурная, дикая страсти начертали неизгладимые знаки… Захолонуло на сердце у всех: вот сейчас молвит слово, махнет рукой, - и станут на площади бесчисленные плахи с топорами, запылают, задымятся костры, обнажатся мечи, засверкают ножи, и покатятся головы, польется рекою кровь, и стоны бесчисленных жертв полетят к небесам… Вот, вот, сейчас…

Терем князя Токмакова.

Низко склонившись, пятясь задом, входит старый князьнаместник, за ним в дверях показывается “он”:

— “Войти, аль нет?”.

Сколько язвительности в этих словах! Ведь если “нет”, пропал старый князь, не видать ему царской милости. А тот стоит, не переступая порога и смотрит в упор на князя, а за ним виднеются опричники, жуткая царская свита…

- “Ин войти?”.

Отлегло от сердца, смилостивился Грозный. Надолго ли? Входит царь Иван На нем-кольчуга, поверх которой крест, на кресте золотая кованая перевязь, из под кольчуги выказывается роскошный шитый кафтан, на голове остроконечный шлем, из под которого выбиваются редкие космы длинных, жидких волос; черная борода, по которой сильная проседь легла в двух местах ясными полосами, крючковатый хищный нос, страшные глаза, порою загорающиеся зловещим блеском; на его лице, усталом, изможденном, подернутом каким-то сероватым налетом, резкими чертами врезались все страсти, все заботы, тревоги и горести, волновавшие царя в течение его бурного царствования, отпечатлелась невероятная смесь жестокости, лукавства, лицемерия и царственного величия.

- “Присесть позволите?”.

И медленно, едва переступая с ноги на ногу, склонив голову, движется к княжескому месту, почтительно ведомый под руки с одной стороны Токмаковым, с другой-Матутой. Один полон покорности, другой- рабского трепета. А “он” изволит издеваться, и сколько дьявольской насмешки, худо скрываемого презрения, подозрительности слышится в его словах:

Ей ей, спасибо!

Да как еще сажают-то: вдвоем!

Как подобает, по-христиански:

Направо ангел, налево дьявол…

Царь с силой бросает слово “дьявол” и при этом как взмахнет руками… обоих так и стряхнул; Матута, ни жив, ни мертв, в угол отскочил.

И вдруг принимает самый смиренный, самый покорный вид, прикидывается таким несчастным, хуже которого во всем обширном царстве Российском не сыщется, и униженно произносит:

- Да я-то скудоумный,

Я худородный, грешный раб Господень…

Он при этом еще и сгибается несколько, да потом вдруг как двинет рукою о стол:

- Вас разберу!

Смертельным холодом повеяло от этого “разберу”. Он разберет! .. Сел грозный царь. Ну, что же, теперь не худо и отдохнуть, и душу отвести: пожалуй, не худо и позабавиться чем ни на есть… И узнает царь, что есть у князя дочка уже на возрасте.

- Подросточек?

Одно это слово произносится с неподражаемой интонацией, на которую способен только Шаляпин, одно это слово вдруг освещает целую область духа, темную и жуткую, где господствуют первобытные, жадные позывы грубой плоти.

- Вели-ка поднести.

Многозначительно звучит это на вид такое простое “поднести”; дескать, посмотрим, может и позабавимся маленько.

Входит Ольга в пышном наряде, смущенная, в руках ее поднос с чаркой; медленно приближается и склоняется перед царем. А он, обратясь к ней: “Ну, поднеси теперь и мне, да не с поклоном, поцелуем”, -встает, как бы прихорашивается и подходить к ней за поцелуем: тут как глянут на царя ее глаза, да прямо в душу, и что-то в этой душе давно забытое мгновенно шевельнулось.

— Что?.. Что такое? Мати пресвятая! ..

Не навожденье ль?..

Смутился! Грозный царь смутился! Человеческое проснулось в нем, какие-то невидимые нежные нити протянулись от чистой девичьей души к душе… кого же? Иоанна Грозного! .. Точно Бог и Дьявол стали лицом к лицу… Вот какая-то едва заметная тень скользнула по лицу царя, что-то дрогнуло в углах рта… “Не хочешь ли со мной поцеловаться?” - но уж нет в этих словах прежнего значения, и смех, которым он вдруг разражается, звучит неверно и насильственно.

- Пожалуй, что теперь и закусить не худо. Пригожая подруга Ольги подносит ему пирог с грибами. Царь почти в духе. Видно, миновала гроза, свободнее стало дышать.