Шаляпин

Как этого достигнуть? Ему было ясно, что в традициях русского сценического искусства он найдет нужные ему ответы на волнующую его проблему.

Он говорил в «Маске и душе»:

«О традиции в искусстве можно, конечно, судить разно. Есть неподвижный традиционный канон, напоминающий одряхлевшего, склерозного, всяческими болезнями одержимого старца, живущего у ограды кладбища. Этому подагрику давно пора в могилу, а он цепко держится за свою бессмысленную, никому не нужную жизнь и распространяет вокруг себя трупный запах. Не об этой формальной и вредной традиции я хлопочу. Я имею в виду преемственность живых элементов искусства, в которых еще много плодотворного семени. Я не могу представить себе беспорочного зачатия новых форм искусства… Если в них есть жизнь — плоть и дух, — то эта жизнь должна обязательно иметь генеалогическую связь с прошлым».

Ища в прошлом то здоровое и плодоносное, что может служить дальнейшему развитию оперного искусства, Шаляпин думает все-таки о театре певца, точнее сказать — о театре поющего актера.

Его отношение к режиссерскому театру очень сдержанное. Ему представляется, что подчеркнутое новаторство иных режиссеров, которые стремятся больше всего к самоутверждению, а не к единству спектакля, как гармоничной слитности многих составляющих элементов, стоит камнем на пути подлинного музыкального театра. Он верит в театр, в котором основным, может быть, единственным строителем является артист-исполнитель. Ему главное внимание! Ему первый голос в театре! И он за такого режиссера, который дает дорогу артисту — создателю сценического образа, ансамблю.

За режиссера, который видит на первом плане сцены не себя, а певца-артиста. Известно, что Шаляпин с признательностью относился к деятельности А. Санина в ряде начинаний, где они встречались (Дягилевские сезоны, театр Народного дома в Петрограде, Русские сезоны труппы Церетели).

У Шаляпина были свои четкие взгляды на те или иные стороны оперного театра и на оперное творчество. У него были ясно сложившиеся вкусы. Многое ему было близко, многое — чуждо. Он не был бесстрастным гастролером, который принимает все, что ему сегодня удобно, и отрицает все, что ему сегодня мешает. Шаляпин был представителем определенного направления в музыкальном театре, направления, тесно связанного с эстетикой петербургской музыкальной школы и с так называемым «актерским» театром. И трудно представить себе, чтобы он мог быть сторонником иных направлений, судя по четкости его сложившейся индивидуальности.

В опоре на живые традиции русской оперно-исполнительской школы видел он и дальнейшие пути развития отечественного оперного театра. Он вычитывал эти традиции не в реальном прошлом русского театра (он все же слишком мало знал его и никогда о нем не говорил), а в партитурах сочинений русских композиторов. В это стоит вдуматься. Шаляпин являет собою поразительный, быть может, уникальный образец артиста музыкального театра, который слышит не только свою партию, видит не только свою роль, а все произведение, весь грядущий спектакль во всех его частностях — в пении солистов и хора, в пластической стороне отдельных образов и всего спектакля, в динамике хоровых сцен, в том, как звучит оркестр, как выглядит убранство сцены. Во всем этом он ищет важных для него интонаций, смены красок, игры теней. Когда он репетирует спектакль, он поневоле становится режиссером будущей постановки, потому что не может отделить своей узкой задачи от задач всех остальных исполнителей, от оркестра, от того, как работает в спектакле свет.

Когда ему доводилось становиться режиссером, он получал горячую поддержку от товарищей по сцене, которые в эту минуту прощали ему, что он Шаляпин — артист, выделяющийся из ряда и не смыкающийся с остальными. То недолгое время, что он пробыл художественным руководителем бывшего Мариинского театра, сохранилось в памяти, как время, когда в театре был действительно руководитель художественной части. Это признавали все, работавшие с ним в годы гражданской войны.