Шальная графиня

Не обмолвясь ни словом, они вытащили из-под тлеющих развалин четыре обгорелых тела – это были служанки. Погибли они и вся семья Балича – побратимы не нашли только следов Аницы и Бояны. И вдруг, исполнясь новой надежды, они бросились по окрестным домам, крича, призывая, моля – но не дождались ответа, везде было пусто.

Где же люди?! Если убиты, где их тела? Вук и Миленко сорвали горло, крича, зовя, и даже не поверили своим ушам, когда вдруг услышали слабый, дребезжащий голосок, исходящий словно бы из-под земли. Миленко, помертвев, перекрестился, а Вук бросился в дом, откуда слышался зов, – и вытащил из погреба дряхлую старушку. Не скоро побратимы смогли разобрать ее бормотание, а когда выслушали ее, то поняли, что увиденное – еще не самое страшное, что их ожидало.

Слух о том, что сербы убили в Сараеве мусульманского купца, вмиг облетел окрестности. В эти дни из Мостара шел в Сараево небольшой военный отряд, который ускорил свое передвижение, чтобы собственноручно расправиться с заложниками. Однако неподалеку от города им встретился какой-то оборванец, поведавший, что заложники отпущены на свободу. Он умолчал, почему их отпустили... Кто был тот человек – неведомо. Просто озлобленный мусульманин, ненавидящий всех православных? Болтун, который ради красного словца не пожалел бы и родного отца, не то что влахов? А может быть, истинный виновник, тот самый убийца и грабитель, из-за которого и разразились все несчастья? В недобрую минуту он увидел Марко Балича, который вместе с племянником ехал в задругу, во всеуслышанье радуясь освобождению Божидара. И после ядовитых слов негодяя весь отряд повернул к Планинскому Слапу.

...Пока оттоманцы расправлялись с усадьбой Балича, жители села успели убежать в горы – все, от мала до велика, побросав свое добро, спасая только жизни. Одна старая бабка, у которой не было сил идти, схоронилась в погребе. Турки ограбили селение и ушли, оставив на месте дома Балича пепелище и трупы всех его домочадцев, кроме Аницы и Бояны: девушек османы увели с собой.

Побратимы молча смотрели друг на друга. Они знали, что это означает для сестер – позор и бесчестие.

– Лучше бы им остаться здесь, – наконец пробормотал Миленко, – лучше бы им умереть!

Вук, до глубины души ужаснувшись его словам, все же не нашелся, чем возразить другу. Жизнь человеческая значила для них не слишком многое, тем более женская судьба, но он понимал – или думал, будто понимает, – что означает для женщины насилие. Миленко считал, что для его невесты лучше смерть... и Вук не решался с ним спорить.

– Да опростите, – задребезжал рядом старушечий голосок, – теперь, о юнаци, дайте сказать мне! Ваши слова – это слова мужчин. Но если бы все случалось так, как пожелали вы, не осталось бы ни одной женщины, чтобы рожать сербов! Насильник уходит, а женщина остается. Она поднимается, одергивает порванную юбку, утирает слезы и кровь, терпит позор и побои – но живет, живет, чтобы в доме у ее сурового мужчины была чорба и каймак, чтобы ракия плескалась в его чарке, чтобы горел огонь в очаге, чтобы ему было кого бранить, кого бить, с кем спать ночами! Потом она рожает ему сыновей, и они вырастают, и идут на войну, и врываются в горящие села, и насилуют женщин, и уходят своим путем – а женщины остаются. И все начинается сначала... Вот те слова, которые может вам сказать женщина. А теперь поступайте как знаете.

Старуха умолкла, с трудом повернувшись, медленно побрела по двору.

Миленко стоял понурясь, комкая край свитки с такой силою, что клочья овечьей шерсти летели из-под пальцев. Губы его шевелились, он пытался что-то сказать, но не мог. И Вук понял, что гордость – это сердце серба, что она сильнее и жалости, и благоразумия. Но он не был сербом, а потому пришел на помощь другу.

– Погоди, матушка! – окликнул он. – Погоди – и да благословит тебя господь. Скажи, куда увели женщин?

Миленко все молчал, не поднимая глаз, и Вук не знал, благодарит его друг или проклинает. Но поступить иначе он не мог.

* * *

О да, он был совершенно уверен, что поступает правильно, однако сомнение одолело его и боль пронзила сердце, когда уже в темноте, после скачки по горным дорогам, они настигли в нескольких милях от Сараева расположившийся на ночлег отряд османов и услышали хриплые, пьяные мужские голоса, которые, хохоча, пытались напевать коло.

Несколько человек храпели под кустами, и только трое еще сидели у костра, напевая и прихлопывая в ладоши. Две обнаженные женщины неуклюже топтались перед ними, едва передвигая ноги. Вук сразу узнал их – и впился зубами в край ладони, чтобы не закричать. Рядом глухо стонал Миленко.

– Молчи, побратим, – наконец прохрипел Вук. – Погоди, не время для слез! Скрепись, иначе глаз твой не будет зорок. Ты слышишь меня?!

Миленко не ответил, но Вук услышал его короткий, яростный вздох – и понял, что его друг нашел в себе силы сдержать отчаяние.

У них не было ни ружей, ни пистолетов – только юнацкие ганджары, длинные ножи, но Вук знал – этого достаточно.