Шальные миллионы

Борис непроизвольно растягивал губы в улыбку, преданно заглядывал в глаза Фридмана. Он, конечно же, готов был принять любые предложения.

Жадные глаза американца метали черные искры. Он выказывал нетерпение. Скорее, скорее!.. Какого черта тянешь, Фридман!

— Сэм! — обратился Фридман к американцу. — Твой дядюшка пойдет на пятьсот миллионов?

— Пойдет, если подпись на всех документах заделает Малыш. Все другие подделки завернет с ходу. У него дьявольский проектор для контроля. Он не берет только Малыша, его мистификации вообще никто не берет даже на нюх. Это вы способны понять?

— Да, способны, — взмолился Фридман. — Не кричи, если можешь. Но Малыш требует такую долю — живьем сдирает шкуру.

— У вас нет средств на него? — не очень ясно выразился Сэм.

— Средств? Ты хочешь сказать: средств приструнить? Но каким образом?

Фридман повернулся к Борису.

— Ты можешь…

— Да, можем. Мы все можем. Но вы скажите, какова моя доля? Если мизер — не стоит, валяйте без меня. А вообще-то — я ничего не слышал, а вы не говорили. Я хочу спать. Вот здесь, подвиньтесь. Я лягу.

И он растянулся на лавке, служившей сиденьем и спальным диваном. Солнце нагрело крышу катера, жара усиливала действие наркотика, — Бориса сморило.

— Зовем Малыша, — предложил Фридман.

И вышел из кают-компании, шагнул к рулевой рубке. Потянул за руку Малыша, кивнул в сторону кают-компании. Малыш последовал за ним и, не взглянув на Бориса и его американского агента, уселся в кресло капитана, — у самой стенки рулевой рубки. Сидел так, что спина Анны касалась бы его спины, не будь между ними тонкой перегородки.

— Слушаю вас, умельцы!

Фридман выпучил желтые, заплывшие жиром глаза:

— Тише, если можно. Очень тише.

— Мне некого стесняться. Выкладывайте ваш гешефт.

— Гешефт? — втянул шею в плечи Фридман. — Если то, что мы имеем предлагать, будет гешефт, то я тогда не знаю, что будет банковская операция. Я в банке не работал, а ты работал, тебе виднее. Скажи тогда, пожалуйста, если Силай Иванов еще при жизни выписал чеки, — три чека, — на крупные суммы, то после его смерти эти чеки имеют силу?

— Имеют, если их выписал именно тот человек, который имеет вклады в банках. И, конечно же, если там нет никакой туфты. Но если в дело замешан американский гражданин советского производства… то есть вы, господин Фридман, то такое дело сильно пахнет аферой.

— Ну, ладно, Малыш, вы свои шуточки оставьте до другого раза.

Малиновые губы Фридмана обиженно вспучились. Он продолжал:

— Один есть чек на двести миллионов, другой — на триста, и еще один — на четыреста. Что вы скажете, Малыш?

— Если у вас, господин Фридман, есть один из этих чеков, я вас поздравляю.

— Снова шуточки. Вы, наверное, долго жили в Одессе.

— Я там никогда не был. Но ближе к делу: что вы от меня хотите?

Фридман весь потянулся к нему и так выпучил глаза, что они вот-вот готовы были лопнуть.

— Понимаю, — закивал Малыш. — Нужна моя помощь. А смазку в банках обеспечит он, — кивнул Малыш в сторону агента из Америки. — Вы приделаете бумагам ноги, и они побегут сами…

Фридман, точно мерин, согласно мотал головой. «Да, да, Малыш, смазку аферам и ноги бумагам мы приделывать умеем, У нас опыт… тысячелетний».

А Малыш тем временем прощупывал взглядом собеседников, словно прожигал пламенем своих синих тамбовско-пензенских глаз, — он родился на границе двух этих срединных русских областей, — и грустно повторял: «Мотор-бициклы, мотор-бициклы». Это присловье пошло у него из Венгрии; однажды он в Будапеште по наущению Фридмана и двух его венгерских банкиров заделывал подписи и печати под важными документами, а под окном гостиницы тарахтел мотор. И венгры говорили: «Мотор-бицикл, мотор-бицикл», что по нашему значило — маленький мотоцикл, или моторный велосипед. С тех пор Фридмана и его коллег Малыш называл мотор-бициклами.

— Давайте ваши чеки, — протянул руку Малыш. — Живее, а то раздумаю.

Фридман подал три чека. Малыш просмотрел их на свет, и так повернул, и этак, а потом, подняв над головой четырехсотмиллионный, сказал, как в бочку бухнул:

— Триста пятьдесят!

— Четыреста, — прохрипел вдруг осевшим голосом Фридман.

— Триста пятьдесят! — повторил Малыш.

— Что триста пятьдесят, черт возьми? Не понимаю. Ага, нам триста пятьдесят, а тебе пятьдесят?

— Наоборот! — выстрелил Малыш.

— А-а? Не понимаю.

— И понимать нечего, вам полсотня миллионов, — мне остальное.

Наступила тишина. И участники дискуссии превратились в истуканов, сидели, как восковые фигуры. Их не покачнул и маневр катера, который как раз в это время по прихоти Анюты разворачивался в сторону от берега. Анна, видимо, забывшая о коллоквиуме, происходившем у нее за спиной, включила турбину и на большой скорости устремлялась в открытое море.

Глухо и невнятно, пропитым или простуженным голосом Фридман возразил:

— Вы, Малыш, не надо нам шутить. Мы знаем цену вашего труда, называйте реальную цифру. Если вам пятьдесят, то это много, но еще можно…

Малыш поднял над головой трехсотмиллионный чек, снова выстрелил, как из пушки:

— Двести пятьдесят!

— Опять?.. — сорвался на детский противный писк Фридман.