Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов

— Что еще ты намерен сделать?

— Хочу внести изменения в фасад, — сказал он. — Но для этого потребуются профессиональные плотники. Отложу до тех пор, пока мы не разбогатеем. Может, в этом году, но позже. А еще выброшу все это ржавое старье. Подержанные машинки. Эти чертовы «ундервуды» 5–ой модели, которые ты пытаешься продавать по пятнадцать долларов. Они не стоят того места, что занимают. Тебе надо подсчитать, сколько стоит пространство. В таком маленьком магазинчике пространство обходится очень дорого. Можно штукатурить и красить, покупать новую обстановку, но невозможно создать дополнительное пространство. — Эти слова напомнили ему о том, что он собирался поискать новые потолочные лампы, мягкого флуоресцентного типа.

— Надеюсь, мы не разоримся, — вздохнула она. — Просто покупая краску.

— Мы разоримся, когда станем закупать товары для продажи, — утешил он Сьюзан. Это было самым главным. Что–нибудь на продажу.

Черт побери, думал он, мне необходимо раздобыть что–то такое, что я смогу продать!

Вооружившись бухгалтерскими книгами магазина — Брюс утверждал, что это теперь магазин, а не офис, — он отправился в Центральный банк Айдахо, отделение города Бойсе, где затеял дискуссию о займе.

После нескольких часов обсуждения представители банка сообщили ему, что, учитывая все обстоятельства, они, вероятно, смогут предоставить магазину долгосрочный заем на сумму в две тысячи долларов. Чтобы утвердить это решение, потребуется, самое малое, неделя. Но весьма вероятно, что оно в конце концов пройдет.

Брюс покинул банк в счастливом расположении духа.

На тот вечер он вызвал на дом нянечку, чтобы та позаботилась о Тэффи. И повез Сьюзан по окружной дороге, которая в конце концов привела их к сельскому дому, в котором жили его родители. Из–за езды по ухабам Сьюзан немного укачало. Когда они наконец припарковались, она спросила:

— Можно нам немного здесь посидеть? Прежде чем мы войдем?

— Я так и так собираюсь войти первым, — ответил Брюс. Он до сих пор не сообщил родителям о своей женитьбе.

— Со мной все в порядке, — сказала Сьюзан. В белых перчатках и шляпке, очень хорошо одетая, не пожалевшая помады, она приобрела ту же драматическую ауру, которая так тронула его тогда, в первый вечер. Но щеки у нее впали, а под глазами образовались складки. Вне всякого сомнения, ей требовался отдых.

— Сначала мне надо с ними кое–что обсудить, — с этими словами он ее поцеловал, выбрался из машины и по склону, представлявшему собой месиво гравия и земляной грязи, пошел к воротам.

Он снова увидел его, этот высокий серый дом фермерского типа, древний, окруженный сухой почвой, а также сорняками да геранями, прораставшими из голой коричневой земли. Ни тебе лужайки, ни вообще какой–либо зелени, кроме плюща, оплетающего ограду и обвивающегося вокруг ворот. Вдоль передней веранды тянулся ряд цветочных горшков с неразличимыми группками растительности. А еще его глазам предстало плетеное кресло рядом с этажеркой для растений, на которой лежала кипа журнальчиков «Ридерс дайджест».

Подумать только, родиться вот в этакой развалюхе, сказал он себе, отрывая ворота.

Где–то на заднем дворе громко залаяла собака. Он видел желтый свет, сочившийся сквозь шторы окна гостиной. И слышал бормотание телевизора. Рядом с полуразрушенным гаражом торчал все тот же ржавеющий и бесполезный каркас «Доджа» 1930 года; Брюс играл в нем, когда был маленьким.

Я жил здесь, когда учился в начальной школе имени Гаррета Э. Хобарта.

За окнами цокольного этажа виднелась паутина, а в одном из окон имел место пролом, заткнутый тряпкой. Стало быть, теперь, когда и он, и Фрэнк покинули этот дом, отец больше не спит внизу. Он, несомненно, спит наверху, в какой–нибудь из их комнат.

Отец спал в подвале днем, поднимаясь в десять вечера, откидывая люк и вылезая, чтобы побриться, перекусить и отправиться на работу. Днем же он спал у них под ногами, под половицами. Среди квартовых банок с абрикосовым вареньем, досок и проволоки.

По утрам, вернувшись с работы домой, отец отряхивался от покрывавшей его белой пыли: работая в «Белоснежной пекарне», ему приходилось по локти погружать руки в муку. Потом, в подвале, он имел дело с другой белой пылью: штукатурной, поднимаемой из–за его нескончаемой возни с новыми перегородками. Он намеревался устроить в цокольном этаже несколько комнат, чтобы сотворить отдельную квартиру с ванной и туалетом, которую впоследствии можно было бы сдавать. Поставка материалов прекратилась с началом войны. Снаружи дома, вдоль подъездной дорожки, лежали мотки проволоки и штабеля древесно–стружечных плит марки «биверборд»[176], собирая птичий помет, ржавея и выгнивая. Мешки с цементом отсырели и стали портиться, из–за чего в них завелись крошечные ростки сорняков. В подвале, прежде чем отойти ко сну в два часа пополудни, отец до изнеможения пилил, наполняя свои легкие опилочной пылью. Он терпеливо вдыхал древесную пыль, мучную, штукатурную, а летом еще и пыль дорожную вкупе с пыльцой сорняков, приносимой с полей.