Шаманка

– Наконец-то одумался, голубчик, – прошептал Лука Авдеич, крепостной дядька, который сменил при шестилетнем Мироне няньку да с тех пор с ним и не расставался.

Теперь Лука Авдеич был при своем господине не то денщиком, только без формы, не то – все той же нянькой… И часто оказывался разумнее своего господина. Только не всегда мог усмирить его неистовство и ярость.

– Все равно же еще почти день пути. А люди и кони скоро замертво падать будут. Отдохнуть надо… Даже твой Каурушка, хоть и крепок, а уже шатается. Своего-то коня пожалей.

– Я бы никого не пожалел. Я бы пешком пошел…

– И лег бы мертвым в снегу. Эх, Мирон Алексеич, им же нужен отряд свежий, к бою готовый, а не замученные и больные.

– Может, когда мы придем, им уже никто не будет нужен.

– Так бой-то все равно дадим. Такое наше, солдатское, дело.

– Спешивайся! – прокричал Мирон.

– Подождите! – вдруг вне всякого уставного порядка перебил его юный голос. – Свет вижу!

– Поди, помираешь, так и чудится? – прохрипел кто-то.

– Нет! Свет вон там. Километра три, два, не боле, – говорил Иван Алешин, по рождению он был башкир, слуга ротмистра Алешина, очень был к господину своему привязан, принял крещение ради него, его отчество и его фамилию, и теперь рядом с ним следовал, как Лука Авдеич – рядом с Мироном.

– Если татарин говорит – свет, значит – видит! Они, узкоглазые, в сто раз лучше нас видят!

– Я не татарин, – прошипел Иван Алешин.

– А я тоже свет вижу, – сказал один из молодых офицеров. – Видимо, там и правда жилье.

– Не спешиваемся. Давайте, соберитесь с силами, братцы, доберемся. В тепле отдохнем получше. И может, новости какие узнаем. Двое суток ни одного живого…

– Так они в этой степи тоже вряд ли чего знают. От нас новостей будут ждать.

– На карте-то там что? Постоялый двор или…

– Поместье Голубкиных.

– Интересно, кто там сейчас… Еще Голубкины или уже другой кто?

– Если другой кто – нам сил достанет их вырезать, – уверенно сказал Мирон. – Было бы там много бунтовщиков – они бы костры жгли, на страже стояли.

Снова двинулись в путь. Мирон радовался: хоть на три километра – а ближе. Еще шаг, еще шаг сквозь пургу…

Еще ближе к Фленушке.

Когда еще говорил он ей ехать в Оренбург! Нет, осталась она в родной его Троицкой крепости. Верила в стены. Верила в людей. Верила в него, Мирона. А его отозвали, потом задержали… А солдат-то в Троицкой всего ничего. А крепостные переходят на сторону бунтовщиков. И казаки все на его стороне, и башкиры, и калмыки, и буряты, и каторжники клеймленые с вырванными ноздрями, и даже попы на его стороне, потому что считают его настоящим царем… А Фленушка – нежная, розовая, чуть пополневшая после родов, сладостная, прекрасная Фленушка, как роза пышная на кусте, а от нее – бутончик маленький, сынок Феденька, еще и годик не исполнился… Когда Мирон думал о том, что могли сделать с ними бунтовщики, он начинал задыхаться, зубами скрежетал, хрипел и рвался, рвался в бой: рвать руками и клыками, убивать!

Он видел разоренные поместья. Разграбленные и сожженные дотла.

Видел повешенных мужчин.

Видел женщин, обнаженных, растерзанных, распятых между вбитыми в землю колышками, чтобы не сопротивлялись, чтобы каждый, кто пожелает, мог подойти и взять. Многие из них умирали с открытыми глазами, умирали, пока их терзали, умирали, не вынеся муки. И были среди них совсем девочки, совсем юные, такие нежные и тонкие, что смотреть – стыд и мука… Уж лучше быть повешенным, как их мужчины… Мирон смотрел на них и видел на их месте – Фленушку. Истерзанную, с искусанным почерневшим ртом, с запавшими, полными муки мертвыми глазами.

Он видел повешенных мальчиков, таких маленьких, что ветер качал их тела, подбрасывал, будто игрушки. Он видел младенцев с разбитыми головами, лежавших у стен, об которые их и убили, вырвав из рук матери, – прежде, чем над матерью надругаться. Он смотрел на маленькие их тела – и видел Феденьку…

Мирон всегда приказывал похоронить мертвых. Даже если на это не было времени.

Видел он мужчин, с которых перед смертью содрали кожу пластами.

Видел он женщин, которым отрезали носы, губы и груди.

Он видел больше, чем может вместить человеческий разум и человеческая душа.

И он просто не мог понять…