Шамбала, Шамбала, Шамбалалайка... (СИ)

Блюмкин был знаком с Троцким с тех незапамятных пор, когда тот на своём знаменитом поезде колесил по необъятным просторам России. Некоторое время возглавлял его личную охрану. Был адъютантом и даже секретарём. "Я - при Троцком", - говорил он знакомым евреечкам, и у тех от восхищенья кружилась голова. До конца жизни Лев Давыдович оставался его кумиром. И до самой смерти Блюмкин был предан идеям перманентной революции.

Троицкий, не к ночи надо заметить, стал Троцким в результате элементарного ритуального обрезания лингвистического свойства. Одна буковка - а вот поди ж ты!..

Высылка его произвела на Блюмкина колоссальное впечатление. Несколько дней он, по собственному признанию, был близок к психическому расстройству. Линию партии в эти дни считал "зигзагом".

Троцкий был предельно откровенен в разговорах с Блюмкиным. Говорил о скором падении советской власти. "Немножко осталось, - заявил он бывшему ординарцу, - чуть-чуть подтолкнуть - и п...ц. Они сами призовут меня прочесть доклад на исконно русскую тему "Что делать?" - в нашем, разумеется, понимании, да, видно, поздно будет..."

Свою высылку Троцкий рассматривал как вернейший признак грядущей катастрофы, ибо считал себя незаменимым для российской перспективы. "Я незаменим, как мозг человека, если, конечно, это человек разумный". И, как человек разумный, много рассуждал о ближайших задачах оппозиции...

"Теперешняя компартия, - утверждал Троцкий, - непоправимо скомпрометирована в глазах пролетариата, и потому надо строить новую нелегальную организацию не столько для сегодняшнего, сколько для завтрашнего дня".

Мне такая "революционная" задача, признался Блюмкин, показалась жутко соблазнительной. Люблю, знаете ли, революции в любом цвете, обожаю до умопомрачения - с ума схожу - буквально. Больным на голову становлюсь. Обо всё забываю...

А ещё Троцкий говорил о литературных планах, собираясь подготовить к печати большой партийный архив, который ему удалось вывести за границу. Он до сих пор не может понять, как ему позволили это сделать, сказал Блюмкин. И добавил: хотя даже дураку понятно, кто помог ему в этом свершении*.

Говорил об учёте всех (без исключения) оппозиционеров, работающих в советских учреждениях за границей, главным образом, в хозяйственных органах, ибо основной задачей считает добычу денег - в любой форме - вплоть до экспроприации. Мы ни перед чем не остановимся, сказал он. Предательство считает одним из вернейших способов получения материальной выгоды. "Зря, что ли я ставил памятники Иуде? Наш человек Иуда! Он и Христа-то предал из лучших побуждений! И вообще Иуда - единственный истинный ученик Иисуса".

Слушавшие Блюмкина высокопоставленные служители большевистского правопорядка в полной мере разделяли это утверждение Иудушки-Троцкого, но вида, разумеется, не показывали. И хотя Блюмкин обещал им начать активную борьбу против оппозиции, участь его была решена...

Командовал прощальной экзекуцией Агранов - куда без него?

Кстати, и Ягода, и Трилиссер, и Агранов отсутствуют в знаменитом списке Бройтмана. Азеф и Каплан - есть! а этих кровопийц - нету! Непорядок...

Включите! Непременно включите! Уж будьте любезны...

Перед расстрелом Блюмкин пропел Интернационал (это было его последнее желание), потом прокричал: "Да здравствует мировая революция!" и с чувством исполненного долга отошёл в мир иной. Пусть земля ему будет пухом и, как говорят соплеменники, что б мы так жили.

Или почти так.

*Что представляет из себя архив Троцкого? Да ничего особенного - мусор. За некоторым исключением.

Вот, например, один из примечательных документов - отрывок письма Троцкого жене от 19 июля 1937 года, в самый разгар сталинских репрессий. Хранится письмо в числе иных раритетов в Гарвардском университете. Если там все такие документы, то я снимаю перед Гарвардом шляпу.

И о чём же пишет вождь мирового пролетариата в это скорбное время? О всяких разностях, в том числе о здоровье:

"Физическое самочувствие хорошее. Моральное - вполне удовлетворительное..."

Но - вот ведь незадача:

"С тех пор, как приехал сюда, ни разу не вставал мой бедный х...й. Как будто нет его. Он тоже отдыхает от напряжения тех дней. Но сам я, весь, помимо него, - с нежностью думаю о старой, милой п...де. Хочется пососать её, всунуть язык в неё, в самую глубину. Наталочка, милая, буду ещё крепко-крепко е...ть тебя и языком, и х...м. Простите, Наталочка, эти строчки. Кажется, первый раз в жизни так пишу...

Обнимаю крепко, прижимая всё тело твоё к себе. Твой Л." (публикация Юрия Фельштинского)