Шампавер. Безнравственные рассказы

– Куактье! Ах! Подумать только! Именно в этом-то и заключается варваризм! Мой дорогой друг, нужно иметь луженое горло, чтобы выговорить этакое дикое галльское имя, к тому же Казимир Делавинь[326] в своей пятиактной трагедии,[327] написанной французскими стихами, всюду говорит не иначе, как Куатье.

– Подумаешь, какой авторитет! Рифмач гаврской милостью![328]

– Замолчите, модник, вы оскорбляете меня в лице сего излюбленного питомца девяти сестер, девяти муз, девяти Пиерид![329]

Увы! К чести кордегардии, карабинеру настало время кончать этот пир; его обильный витиеватый разговор становился почти столь же ясным, как у Виктора Кузена,[330] почти столь же ученым, как у Рауля Рошетта,[331] почти столь же замысловатым, как у Ремюза,[332] почти столь же англизированным, как у Гизо,[333] почти столь же хронологическим, как у Роже де Бовуара,[334] почти столь же искусным, как у Делеклюза,[335] а уж что касается разврата в шелковых чулках, тут было чистейшее подражание Скрибу![336]

Выражаясь языком мастеровых, он изрядно набил себе брюхо.

Несомненно, у него были прямо-таки академические способности, и кроме простолюдинов с ним могли бы поспорить с некоторыми шансами на успех разве только верблюды, ибо в том состоянии, в каком он находился, он преспокойно предпринял бы переход через пустыню. Я не говорю через Сахару, потому что терпеть не могу плеоназмов. Такая шутка годна для азиатского населения Парижа; вообще же уместно, приступая к шуточкам в восточном духе, заранее оповещать об этом, хорошо бы также, имея подобную публику в партере, предупреждать, в каких местах надо смеяться.

В уголке кабинета, который они называли кладбищем, медик с карабинером свалили в кучу испустившие дух бутылки, и один только бог знает, сколь заразительным оказался их смертельный недуг.

Вот они! Вот они! По улицам, по переулочкам, по тупикам, по площадям, по перекресткам, битком забитым извозчиками и пешеходами, вот они! Вот они! По грязи, по мостовой, мимо трущоб, мимо дорожных столбов, мимо канав, мимо особ легкого поведения, вот они! До чего же резвятся наши мужчины! Вот они! Вот они уходят, предприниматель и участник в прибылях. И как сказал бы мостильщик улиц или член Французской академии по разряду словесности, приводя в подтверждение ученую ссылку, вот они уходят, как Орхестр и Пилястра.[337] Кстати об Оресте и Пиладе, хотите, дам вам совет, как написать водевиль, которому будет обеспечен успех: 1) надо в нем по меньшей мере тринадцать раз поговорить об этих двух классических друзьях, 2) хотя бы раз упомянуть об акупунктуре,[338] 3) по меньшей мере три раза – о французской чести и о Наполеоне, 4) не забыть вставить две-три небылицы о романтиках и особливо не преминуть вложить им в уста, что Жан Расин – большой проказник,[339] да покаламбурить насчет этого проходимца Гете и насчет Ша-к-експир'а,[340] 5) непомерно восхвалять Мольера и Корнеля, но только ни в коем случае их предварительно не читать, а затем сделать из них себе мантию и, облекшись в нее, втереться в доверие к публике, наподобие того, как на телят напяливают блузу и фуражку, чтобы легче было их провезти контрабандой. Все это должно быть изложено языком господина Друино[341] с зарифмованными концовками, как у старого маркиза де Шабанна;[342] я упоминаю имя маркиза де Шабанна потому лишь, что мне достоверно известно, что он не бретер, а я не большой охотник до дуэлей; это, правда, не означает, что я откажусь от вкусного завтрака, вот потому-то я и стараюсь меньше иметь дело с опасными личностями, и никогда, как и Буало, я не зайду так далеко, чтобы назвать кошку кошкой.[343]

Прибыв в кофейню Режанс,[344] они попросили немедленно дать им домино, – вот она, роковая минута! Бог, ибо случайностей не существует даже в игре в домино, решит в премудрости своей, кому из двух суждено умереть: тому ли, кто целит больных, или тому, кто целит в неприятеля.

Фогтланд то держался заносчиво, как ефрейтор, обучающий рекрута, то принимался вдруг со всей откровенностью рассказывать о себе.

– Шестерка дупель; дюжина, тысяча восемьсот двенадцатый год, когда мне выдалось счастье потерять моего досточтимого родителя.

– Не болтайте вздора, полковник, давайте играть серьезно, – проворчал Пасро, – и главное, не переворачивайте домино.

Наш школяр бы задумчив и сосредоточен, он сидел, сжавшись в клубок, как некий современный поэт или как прозябшая морская свинка.

Толпа зевак кружком обступила их столик, принимая живейшее участие в игре. Если бы эти почтенные буржуа могли догадаться о том, что здесь решалось, они, конечно, с перепугу пустились бы немедленно наутек, похватав свои или чужие зонтики, если бы, правда, у их не было одышки или подагры.

Фогтланд, как и положено человеку военному, забредшему в трактир покутить и привыкшему все пить литрами, опустошил свою семнадцатую чашечку, когда игра закончилась в его пользу. Видя такой исход, Пасро приятно улыбнулся.