Шандарахнутое пианино

В помещении располагалось полдюжины одинаковых вихревых ванн. Уступая возможности, Кловис отрегулировал Болэну ту, что ближе к двери. Нужник по-военному они уже обнаружили. Ванна уже заполнялась прибывавшей водой. Болэн дотянулся и почувствовал, как в его ладонь могуче бьется приятная температура. Кловис ушел готовить свою несколькими футами дальше. Болэн забрался, резко втянув в себя воздух. Он ощущал, как маниакальная чувственность тропической воды накачивает ему плоть, лишает его дара речи. Кловис влез к себе, держась, до побеления костяшек, одной рукой. Болэн погрузился в стискивающее тепло, пока над возмущенной поверхностью не осталась лишь голова.

Мозг его мягко просел в мирное и небесное безразличье. От кружевного пара, восходившего от воды, словно из карового озера друидов, увлажнились глаза. Ум его стал немногим лучше шифра, активирующего амебу и инфузорию-туфельку.

Лишь тогда лабиринт организма начал ставить его в тупик; сперва кишечными сомненьями, каковые, в блаженстве своем, он старался игнорировать; затем чередой схваток, что пробежали по всему его нутру молнией. Игнорировать их было уже слишком поздно.

Он схватился за бока из нержавейки, как будто сидел в качкой шлюпке, и, громко застонав, ощутил резкие спазмы в самой сокровенной, однако властной из всех кишок.

Поглядев вниз, оставивши всякую надежду, он увидел, словно бы сквозь тучку, застившую собой солнце, как вода вокруг него вдруг потемнела. И понял, что случилось худшее.

Он яростно задергал ручки, покуда ванна не отключилась и он не остался сидеть в теперь притихшей жидкости. Мгновенье спустя Кловис, что-то почуяв, осторожно отключил свою, и двое мужчин стали сидеть, а вокруг них ревела новая тишина.

Внезапно Джек Кловис неистово сморщился.

— Боже праведный, Болэн! Что это, во имя всего святого, вы там у себя варите!

Болэн поднялся на ноги — и выглядел при этом, вообще-то, как будто только что вернулся из Майами, города, какой ему не очень-то и нравился. И для того, чтобы оценить шутку, он зашел уже слишком далеко.

18

Доктор Проктор, гранд-манипулятор ректоскопа, инструмента, раскрывающего человеческому глазу просторы, вероятно, запретные (а вероятно — и нет), бездельничал дома, глядя отборочные соревнования по бобслею в «Широком мире спорта» «Эй-би-си». Пухлый синий ковер тетешкал его розовые врачебные пятки, и он, когда ходил по его ближневосточному богатству, делал вид, будто профессия вынуждает его жить среди кишок, потрохов и взбаламученного нутра.

Тут же все было иначе. Здесь, где пучеглазые беспризорники пялились друг на друга с самых ценных его полотен на мягких контурах стен, его тянуло грезить обо всем, чем он больше не был. Затем он понимал, что несколько вял и его как-то слишком уж подмывает чпокнуть парочку амфетаминов из своей солидной врачебной заначки. А потом, когда перестарается, как он сделал сегодня вечером, — снова становился энергичным мальчуганом, как прежде, — смеялся, плакал и быстро цапал себя за промежность тем жестиком спортсмена: дескать, глядите-ка, что у нас тут есть.

Сегодня вечером, слегонца шмыгая носом по улету, Проктор пробрался в потемки комнаты трофеев у себя дома в Ки-Уэст; и еще раз принялся пылесосить сотни смутных задранных ртов своих призов хорошо пользованным «хувером»^{208}. Стоя по пояс среди крылатых побед и раззявленных кубков любви, он — отчего-то — знал, кто он такой.

Частенько в таком настроении воображенью его представлялась его медсестра, частенько же — вознамерившись свершить какое-нибудь извращение, которого Проктор обычно измыслить бы не мог. Вновь и вновь, с другой стороны, она возникала нагишом и елозила сверху по громадному трубопроводу, покрытому не содержащим жира растительным саломасом. Такую мысль нельзя бы претерпеть без дальнейшего облегчения; и для предстоящего серьезного дела наставал и не проходил черед его мелких рывков запястьем самого себя.

Но, в общем и целом, ничего разрушительного. Проктор функционировал. Потому-то в утренние часы, когда большинство народу спит, Проктор, кто так и не уснул, направлялся в клинику в своем зеленом «астон-мартине ди-би-4»^{209}. Перекатываясь с пятки на носок, чтоб число оборотов не падало, он бросался рывками и дрейфовал по сырым утренним улицам Островного Города.

Что ж, говорил он себе, жизнь есть пробный рейс. На что спорим? Домашней работой, пилюлями и оргазмами он с вечерних сумерек потерял восемь фунтов. В забег зомби он не пускался со службы, где, со своим обычным атлетическим изяществом, выделился как летчик-истребитель.

Летал он на почти легендарном и зловещем брандере, авианосно-базирующемся «фантоме Ф4»^{210} — и ночные вылеты, и дневные, с тем же пронзительным фанатизмом, что пропадал от совсем небольшого старения и требовал подпитки пилюлями.