Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

После завтрака я проводил его до восточного флигеля. В дверях мы отчего-то вновь разговорились, и он сказал:

— Мы все очень о вас беспокоились и сердечно рады видеть вас живым и невредимым. Надеюсь, ваше путешествие прошло спокойно.

Мне захотелось сказать ему, что Мэйлинь, по сути, спасла мне жизнь. Я было начал: «Ваша дочь…» — но за спиной у господина Яо увидел её саму. Она смотрела на меня, приложив палец к губам, совсем как в ту ночь, и вместо этого я сказал:

— Ваша дочь и уважаемая супруга, надеюсь, ни в чём не нуждались?

— Нет, ни в коей мере, — улыбнулся он. — Ваши слуги очень хорошо о нас заботились.

Заглянул я и в западный флигель, где лежал Су Вэйчжао. Он ещё не проснулся, но дежурившая у постели служанка рассказала, что несчастный архивариус кашлял кровью и Чжан, не дожидаясь моих распоряжений, с самого раннего утра отправил за врачом. Су был весь покрыт испариной — было ясно, что ночью у него был сильнейший жар. Я и сам не чувствовал себя здоровым, но счёл своей обязанностью доложить господину Чхве о прибытии.

Очень скоро я пожалел о своём решении: префект на весь день отбыл на инспекцию в Шато, а мне всё-таки лучше было бы отлежаться дома, чем расхаживать по городу в такую прохладную погоду. Под навесом чайной неподалёку от гостевого архива я увидел администратора Ли. Он, наверное, был именно тем, к кому мне следовало обратиться, но я бы, наверное, прошёл мимо, если бы на моих глазах за его столик не подсел другой человек, богатырь со свирепыми глазами навыкате и чисто выбритым лицом. Я сразу узнал его, хотя вместо красной безрукавки на нём был двубортный халат, а вместо рыжей косицы голову украшал чёрный головной платок, какой носят учёные и знатоки законов. Не знаю, что выдавало его больше: клинок у пояса, мало походивший на городскую рапиру, или тёмный загар при неожиданно светлом подбородке. Когда же я услышал его голос, то лишь утвердился в том, что передо мною разбойник «Бусянь».

Некоторое время я наблюдал за их беседой с улицы. «Бусянь» что-то оживлённо говорил, иногда прикладывая руки к груди. Ли отвечал коротко и тихо и временами рубил воздух ладонью, этим жестом он обычно подчёркивал полную уверенность в сказанном. Только один раз он высказал что-то пространно, и после этой реплики разбойник выглядел совершенно потерянным. Выждав подходящий момент, я подошёл к ним и вежливо поклонился. Мне показалось — возможно, просто показалось, — что пару мгновений оба они смотрели на меня с изумлением, но Ли быстро взял себя в руки и, поприветствовав меня, представил и своего собеседника («цзюйский Симэнь Фу из Девяти областей»).

— Недавно на Дуншане? — спросил я.

— Второй день, — ответил за него Ли. — Господин Симэнь наслышан о благородстве и учёности нашего гостеприимного хозяина, господина Чхве, но судьба всё никак не позволяет ему засвидетельствовать своё почтение при личной встрече.

— Ничего, иной встречи друг с другом люди ждут десятилетиями, — сказал я, — так что с вами судьба ещё милостива.

Симэнь густо рассмеялся. Я пожаловался на то, что по возвращении сам не застал господина Чхве, и, стараясь, чтобы это прозвучало самым естественным образом, пригласил обоих к себе на ужин.

Встретить убийцу Айго на Дуншане, да ещё и в компании администратора Ли было крайне неожиданно, и во мне проснулось азартное желание сегодня же во всём разобраться. Во всём, что касалось моего путешествия в Тайцзин. Поэтому от чайной я направился не домой, а к гостинице «Цветы востока». Впрочем, и там я столкнулся с неожиданностью: в списках постояльцев Ван Минхёк не значился. Я повторил имя по-китайски и ещё раз по-корейски, но владелец лишь качал головой. В полном недоумении я вышел на улицу. Минхёк стоял передо мной.

Что ещё за наваждение! На мои грозные расспросы он, извиняясь, пояснил, что в гостинице назвался чужим именем — Хванбо Санджун.

В северо-восточных областях есть народная поэма «Сожжённое имя», которую одинаково любят и китайцы, и корейцы. Я читал её в переложении. Её герой, молодой человек Хуанфу Сянцзюнь, расстаётся с любимой и всей своей роднёй и отправляется на поиски славы. Поэма весьма подробно описывает его подвиги, всенародную любовь, которую ему удалось снискать, награды, которые он получает от разных правителей, а в конце — и от самого государя, но всё это впустую. Вернувшись в родную деревню, он узнаёт, что никого из тех, кто был ему дорог, уже нет в живых. Зачем ему теперь прославленное имя! Хуанфу пишет его на листе бумаги и сжигает, стоя на вершине одинокой скалы.

Сгорело имя юного героя,
Но и сгорев, не сделалось мертво.
И в души тех, кто потерял былое,
Ложится пепел, как зерно живое,
И прорастает именем его.

— Хванбо Санджун был из нашего рода, — сказал Минхёк.

Так говорят все корейцы.