Шанс, в котором нет правил [черновик]

В больших городах на Лотерею смотрели, скорее, как на общественно полезную разновидность самоубийства. Человек, которому надоело, неудобно, неприятно жить дальше подписывает соглашение — и его личный риск увеличивается многократно. А взамен он получает иммунитет для членов семьи — или для кого-то еще, по выбору. Очень часто так поступали пожилые люди. Соглашение могло быть постоянным — или заключаться на срок. Из него можно было выйти практически в любой момент, пока не выпал номер.

Но в иммигрантских семьях…

Самое подлое во всем этом было — что сделать нельзя ничего. Если ребенок хотел, если в нем прорезалась воля к жизни, он, достигнув совершеннолетия, просто уходил. Уезжал.

Но редко бывало, чтобы ребенок хотел. Иммигранты жили кланами. Пока их было относительно мало, эти кланы размывались до привычных нуклеарных семей уже во втором поколении. Но после «нулевого года», когда в зону рецивилизации вошло все, что севернее Турции, поток резко усилился, перебирались не просто семьями — целыми деревнями. Ребенок рос уже в совсем иной среде. И пойти против этой среды часто не находил внутренних сил. А поддержки извне получал все меньше. Люди привыкли к Лотерее, все знали, что записаться можно только добровольно, и выписаться — когда захочешь… и что у соседей благополучие клана ценят выше отдельной жизни тоже знали. Не одобряли меру и степень, очень не одобряли — но сам принцип «целое важнее части» разделяли вполне. Разве не по нему жил Союз со времен Поворота — и разве не оправдал этот принцип себя многократно?

А еще засада была в том, что почти никогда и почти ничего не проговаривалось вслух. Согласитесь, неловко подойти к человеку и справить — «твоя семья, что, правда хочет принести тебя в жертву?» Вот Евдокия Марковна — она опытный педагог, у нее глаз-алмаз, но и она может только догадываться, почему Тимур прогуливает.

Еще могут вмешаться социальные работники… но только после того, как было подано заявление, и только в ситуации, когда есть основания подозревать давление… а давления, как правило, нет. Точнее, оно есть… но вкрадчивое такое… с мылом.

Мне ли не знать, Евдокия Марковна, что такое вкрадчивое, с мылом, давление…

Или даже не давление… а просто никто не представляет себе, что может быть иначе. И мысли такой не возникает.

Конечно, во втором поколении пойдет другой отсчет. Эти уже не смогут убить своего ребенка, чтобы все остальные выжили наверняка… но Тимуру от того не легче.

— Я вас поняла, Евдокия Марковна. Можно вопрос…

— Почему я сама не?

Оксана кивнула.

— Я сама — да. Только он со мной уже не разговаривает. Сядет, примет почтительную позу и делает вид, что слушает… Он для себя — герой, защищающий семью. Объяснить ему, что общество от неизбежной, верной смерти, от полного распада, так защищать можно — и то, только если нет никакого иного средства — а семейный клан от сравнительно небольшой опасности — нельзя, у меня не получается.

— А почему вы думаете, что получится у меня?

— Ну, я не думаю, что непременно получится… Просто ваш муж сегодня у всех на устах — и, как знать, вдруг Тимур увлечется этим видом героизма…

— Увлечение этим видом героизма у подростков, — осторожно сказала Оксана, — тоже не всегда протекает безболезненно.

Евдокия Марковна кивнула.

— Умение применять силу, это еще и понимание того, как, когда, где и почему ее можно и нужно применять. И как, когда, где и почему этого делать не стоит. Не так ли? Я ведь прекрасно помню Шаховцову. И Чубарова прекрасно помню — они же здесь учились всю среднюю ступень. Если вы смогли им какие-то начала дисциплины привить, то-о… И я понимаю, что вы потеряете, если не получится. Потраченные нервы, надорванное сердце, в конце концов… Но что потеряет он? И что потеряете вы, если не попробуете?

Оксана улыбнулась. Я потеряю больше, чем вы думаете, Евдокия Марковна…

Прозвенел звонок. У Оксаны оставалось около часа свободного времени и она собиралась провести его в библиотеке, за подготовкой следующего урока. Там будет Тимур — поэтому нужно изменить всю концепцию. Всю.

То есть, основное содержание оставить — никуда не денешься, программа, постимпрессионисты. Затворник Сезанн и трое ненормальных, которые жгли свои и чужие жизни в поисках новой правды, нового искусства. Но провести немного не так, как думалось раньше. Под другим углом…

Что вообще такое «новая правда»? Что вообще такое «искусство»? Что вообще такое «искренность и подлинность»? Чего стоит жизнь?