Шантарам

– Нет, не убил. Произошла такая история. Природоохранный департамент завел новую политику, чтобы защищать танцующих медведей от жестокости. Они же не знают, что дрессировщики Кано так любят его – как их большого брата – и никогда не обидят и что он тоже любит их. Политика есть политика. Эти природоохранные деятели поймали Кано и посадили в звериную тюрьму. И он ужасно плакал по своим синим дрессировщикам. А синие дрессировщики были снаружи тюрьмы и тоже плакали по нему. И два охранника очень расстроились из-за этого плача. Они пошли и стали бить синих дрессировщиков дубинками. Они здорово всыпали им. А Кано увидел, что его дрессировщиков бьют, и потерял все свое самообладание. Он сломал решетку и удрал из тюрьмы. А когда синие дрессировщики это увидели, это придало им сил, они побили этих природоохранных типов и убежали вместе с Кано. Теперь они прячутся в нашем джхопадпатти, как раз в том доме, где ты жил. И надо как-то вывезти их из города, чтобы их не поймали. Наша проблема – перевезти Кано из джхопадпатти в Нариман-Пойнт. Там стоит грузовик, и водитель согласился увезти Кано и его дрессировщиков.

– М-да, задачка не из легких, – пробормотал я. – Если всюду развесили объявления об их розыске… Черт!

– Ты поможешь нам, Лин? Нам жалко этого медведя. Любовь – это очень особенная вещь. Раз у этих двух людей такая большая любовь, пусть даже к медведю, то ее надо поддержать, правда?

– Так-то оно так…

– Ну так что? Ты поможешь?

– Ну разумеется, я буду рад помочь, если смогу. А ты в свою очередь не сделаешь одну вещь для меня?

– Конечно, Лин. Все что хочешь.

– Достань, если получится, одно из этих объявлений о розыске с фотографией медведя и дрессировщиков, ладно? Я хотел бы сохранить его на память.

– На память?

– Да. Это долго объяснять… Не надо искать специально, просто, если увидишь, возьми для меня, ладно? У вас есть какие-нибудь идеи насчет спасения их?

Мы остановились возле трущоб. Закат погас, на побледневшем небе появились первые звездочки. Вопящие и бесчинствующие ватаги ребятишек стали разбредаться по своим хижинам, где дымили в остывающем воздухе плитки, на которых готовили ужин.

– Нам пришла в голову идея, – говорил Джонни, пока мы быстро шли знакомыми закоулками, обмениваясь приветствиями со встречными, – что надо переодеть медведя в кого-нибудь другого, чтобы его не узнали.

– Не знаю… – протянул я с сомнением. – Он ведь очень большой, насколько я помню.

– Сначала мы надели на него шляпу и пиджак и даже прицепили к нему зонтик, чтобы он был похож на парня, работающего в конторе.

– Ну и как, был он похож на такого парня?

– Да не очень, – ответил Джонни совершенно серьезно. – Он был похож на медведя, на которого надели пиджак.

– Иди ты!

– Правда-правда. Так что теперь мы думаем надеть на него такую большую магометанскую одежду – ну, знаешь, какую носят в Афганистане. Она закрывает все туловище, и в ней только несколько дырок, чтобы высунуть голову, смотреть и дышать.

– Бурка?

– Вот-вот. Ребята пошли на Мохаммед-Али-роуд, чтобы купить самую большую бурку, какая там есть. Они должны были уже… Ага! Они вернулись. Теперь мы можем примерить бурку на медведя и посмотреть, что получится.

Мы подошли к группе людей, стоявших около хижины, в которой я жил и работал почти два года. Среди них было человек десять мужчин, столько же женщин и детей. И хотя я покинул джхопадпатти, убежденный, что не смогу больше жить здесь, меня всегда охватывали приятные воспоминания, когда я видел маленькую скромную лачугу. Она приводила в ужас иностранцев, которых я изредка приводил сюда, и даже некоторых индийцев, навещавших меня, – Кавиту, Викрама. Им казалось невероятным, что я добровольно прожил здесь столько времени. Они не знали, что всякий раз, попадая сюда, я испытывал желание махнуть на все рукой и отдаться течению бедной и непритязательной, но зато пронизанной любовью и уважением жизни, слиться с морем человеческих сердец. Они не могли понять меня, когда я говорил о чистоте жизни в трущобах, – они видели вокруг только грязь и убожество. Но им не довелось жить здесь и убедиться, что для того, чтобы сохранить себя в этой юдоли надежды и печали, люди должны быть абсолютно, феноменально честны. Источником их чистоты служило то, что они были честны прежде всего перед самими собой.

Когда я увидел свой старый и любимый дом, мое бесчестное сердце в очередной раз всколыхнулось. Я присоединился к собравшимся около него людям и вытаращил глаза при виде огромной, закутанной в какую-то хламиду фигуры. Голубовато-серая женская бурка полностью укрывала стоящего на задних лапах медведя. Он возвышался над окружающими на целую голову, и я невольно спросил себя, каковы же должны быть габариты женщины, для которой это одеяние предназначалось.

– Святой блин! – вырвалось у меня.

Бесформенная фигура сделала несколько неуклюжих шагов и, покачнувшись, опрокинула табурет и горшок с водой.

– Ну и что, – рассудительно произнес Джитендра. – Просто это очень высокая, толстая и неловкая женщина.