Шантаж

Кастору выпало пережить пренеприятные минуты, пока Поллукс описывал поведение президента за последнее время — без всякой предвзятости, но и без какого-либо снисхождения. Очень неприятные, ибо, как уже было сказано, Кастор умел признавать свои ошибки, впрочем, по преимуществу старые.

Начав ему отвечать, Поллукс сказал себе: он выбросит меня вон, ну и пусть! Рано или поздно такой разговор должен был состояться.

Но Кастор молча его выслушал и сказал:

— Хорошо. Нам следовало обсудить все это. Ты несправедлив. Но почему ты не сказал мне об этом раньше?

Поллукс ответил, что это и есть самое худшее: никто не берет на себя смелость поговорить с ним, сказать что-то другое, кроме того, что он сам хочет услышать. Ведь тогда можно оказаться в лагере заговорщиков, занимающихся происками.

— Ты считаешь, что я стал невыносим? — спросил Кастор.

И, следуя своему праву говорить правду, Поллукс ответил:

— Ты всегда был невыносим. Немного параноиком, как говорит Клер. Невыносимым и незаменимым параноиком.

— Клер так… действительно так считает? — проворчал Кастор. — Хорошо. Очень хорошо. Стало быть, вы с Клер…

Надо было бы сказать: «…плетете заговор против меня», но он продолжил иначе:

— … теперь в близких отношениях, весьма близких?

— Нет, — ответил Поллукс. — Их лучше назвать теплыми.

— Что слышно по поводу поисков ребенка?

— Я не ищу его, никогда не искал и искать не буду.

Поллукс встал. Его худое лицо сделалось еще более серым, чем обычно.

— Мою отставку ты получишь через полчаса.

— Не веди себя, как олух, — сказал Кастор. — И садись. Нам еще надо о многом поговорить, а я предпочитаю пить кофе за столом.

Когда самолет из Нью-Йорка приземлился в Руасси, из него вышли Клер, Майк и семеро Гофманов. Гофманы отправились в зал для транзитных пассажиров, а Клер с Майком двинулись по длинному белому туннелю.

— Неделя, только неделя, — сказала Клер Жюли, — и мы присоединимся к вам в Греции.

Майка восхитили прозрачные, пересекающиеся переходы. У него уже был некоторый опыт, но этот аэропорт не походил ни на какой другой. Разве что выдача багажа заняла много времени, как и всюду, а пассажиры всюду одинаковы…

Клер приняла лишь одну меру предосторожности: она вернулась под вымышленным именем, предъявив фальшивый паспорт, в который был записан и Майк.

Ранним утром они приехали на улицу Гренель, где Красавчик, издалека учуяв их шаги, как это бывает со всеми кошками, уже ждал у двери. Но едва только они вошли и побросали багаж, как его стало невозможно поймать.

Ставни были закрыты, холодильник — пуст, в нем находились только молоко и печенка для Красавчика. На счетчике ответчика значилось 32 вызова. Становилось жарко. К тому же Клер уехала, бросив малярные работы, так что вид квартиры был довольно живописный.

Открыв окна — нет, Майк, тут нет кондиционера; раскрыв чемоданы — нет, Майк, кошки не реагируют на свист; осторожно, он тебя оцарапает; приняв душ — нет, Майк, здесь нет утренней программы по телевидению, — они отправились за покупками.

Вернулись, когда в доме уже находилась прислуга, и Клер сказала ей:

— Разрешите познакомить вас с моим сыном…

— Меня зовут Майк, а тебя?

Наступил священный момент для ребенка-короля, обладавшего прекрасным аппетитом, да нет же, мадам, я позабочусь об этом сокровище, ты как предпочитаешь есть яйца, моя прелесть, вот уж точно — вылитый мать!

Но когда Майк покончил с корнфлексом и яйцами в мешочек, он сам положил грязную посуду в мойку. Он не привык у Жюли, чтобы его обслуживали.

Наконец он обосновался на высоком табурете перед рисовальным столиком, попросил включить музыку и пообещал не скучать, пока его мать будет отсутствовать.

Клер пренебрегла властным требованием Кастора, настойчивой просьбой Поллукса, дружеским призывом некоторых других, которые извещали об отъезде в отпуск, полным юмора сообщением ее не часто появляющегося любовника. На работе ее ждали куда более срочные и важные дела.

Вернувшись часам к семи, она обнаружила Майка спящим в обнимку с Красавчиком. Этой стороной он тоже был признан. Клер накинула на него одеяло, которое тот отбросил, не проснувшись, подобрала разбросанные ботинки и пустой стакан из-под молока, засунула в конверты пластинки, закрыла тюбики от краски.

Это был непривычный для ее дома беспорядок. Клер еще не вступила в тот возраст, когда страдаешь от беспорядка, вносимого другими, и всячески сокращаешь свой собственный. Однако, прожив долгое время одна, она привыкла к роскоши иметь ванну, которую ни с кем не надо делить, к свету, который гасишь сама, к музыке, которую слушаешь, телевизору, в определенное время включенному, и к еде либо досыта, или никакой.

Жизнь в токийском отеле определялась чрезвычайными и в общем-то временными обстоятельствами. Здесь, у себя дома, невинный беспорядок напомнил ей, что значит жить в однокомнатной квартире, какой бы большой она ни была, с мужчиной, пусть и десяти лет от роду.