Шантаж

Знаменский убрал и молча налил ему чаю. Миркин поднял глаза поблагодарить - и понял, что следователю его жалко. Подбородок предательски задрожал. Самому тоже стало жутко себя жалко.

- Сколько вам было, когда умерла мать, Борис Семенович?

- А?.. Пятнадцать.

- С тех пор Прахова кормила-поила, обучала уму-разуму... И вам не хотелось вырваться из-под опеки?.. Пятнадцать лет, конечно, не возраст, но потом, позже? Ведь вы не питали к ней теплых чувств.

- Ну почему... - вяло возразил Миркин.

- Да иначе и быть не могло. Когда вы обмолвились, что не сильно любили мать, я сначала не понял. Потом кое-что порассказали. Кое-что я довообразил. И, знаете, не позавидовал.

Миркин сжимал опустевший стакан. Сочувственно и мягко его вели к западне. Под ногами было скользко. За что бы уцепиться, удержаться?

- Простите, можно еще? - потянулся он к термосу.

Совсем не те варианты продумывал он на коечке, не к тому следователю шел на допрос. И уж, конечно, не чаял этого ужаса на рельсах.

- Заварено с мятой?

- Угу. Так вот я представил себе парнишку, у которого мать живет в прислугах за харчи и обноски, - продолжил Знаменский, не давая разговору отклониться от темы. - Представил вас в школе, во дворе... Самолюбивый подросток. И эта зависимость, унижение... Вышвырнутые из квартиры котята, щенки...

Миркин молчал.

- Нет? Значит, вы благодарны Праховой за то, как она устроила вашу судьбу?

- Оставим это, честное слово! Что вам моя судьба?

Невыносимое у него лицо - видишь, как ранят твои слова, как бередят давние болячки. Несчастный, в общем-то, человек.

- Ваша судьба схлестнулась с другими судьбами. Я обязан вас понять. Кто передо мной? Крепкий делец с припрятанным где-нибудь капиталом? Или вечный мальчик на побегушках при какой-то дикой старухе?

- Не лезьте вы мне в душу! - запсиховал Миркин.

- Так откройтесь сами.

Миркин хотел что-то сказать, но остановился.

- Откройтесь, право, Борис Семенович. Зря вы считаете, что трудно. Вам ведь хочется выдать старуху! Верно? Пусть бы тоже узнала, почем фунт лиха...

"Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить".

- Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застарелая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбаски с барского плеча...

"Опять молчишь?"

Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.

Внезапно Миркин взорвался почти на крике:

- Пропади она пропадом со своей колбаской! Пишите! Пишите, пока не передумал!..

* * *

Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всяческих шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще коридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.

Ширмы, делившие пространство и придававшие каждой части его разумный смысл, вынесли вон - и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажились кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и создало обыску карикатурный фон.

Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить достоинство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслушивали "великосветские" тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором "за клоунаду в процессе проведения обыска".

Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.

В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; "шпиков" она поначалу игнорировала. Однако нарастающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над "отработанным" участком, она спрашивала грубо:

- Можно убирать?

И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тряпье - ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались временем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.

Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поносить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме "ментиков".

- На-астя! - урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.

В области брани лексикон у молчаливой Насти оказался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.

Знаменский хотел было угомонить ругательницу - ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:

- Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!

Действительно, хоть на магнитофон пиши "для внутреннего пользования".

Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, который ему вручил кто-то из токаревских парней.

- Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.

- Вы думаете, это настоящий? - невинно спросила она.

- Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.