Шапка Мономаха

– Только я вот боюсь, – признался преподобный, несколько в замешательстве от откровения перед ним Владыки, – что осквернится Клобук Белый от моей головы. И кто я такой для него? И прощения мне не будет за надругательство над тайной.

– А я не тебе даю! Не тебе, а через тебя, Тимофей, – усмехнулся ему Владыка. – Ты возьми его, с собой возьми. И как поймешь али почувствуешь, кому вручить без сомнения, тому и передай. На твое суждение только.

– Стало быть, Володе отнести? Для спасения его и дочери? – с надеждой переспросил преподобный.

– Этого я не знаю. Но скорее всего Клобук не для Владимира. Иначе не спрашивал бы меня, Тимофей, а вручил без раздумий, – кротко и сочувственно пояснил Владыка. – Я мыслю, здесь не разумом, а едино душевным порывом решить ты должен. А после верить и надеяться.

С тем преподобный и покинул Владыку, унося под рясой бумажный сверток, а в нем, уже освобожденный из железного хранилища, Белый Клобук. Легенду, живую и ощутимую, в которую верить-то он веровал, а вот лично прикоснуться никогда и не мечтал.

В алтаре своей церковки выискал он икону побогаче, зачем – и сам не знал, и положил под нее сверток, а поверх застелил парадной епитрахилью. Получилось вроде языческого капища, но Клобук поместить кое-как или в мирском своем жилище отец Тимофей счел неуважением святотатственным. Пусть пребудет пока в Доме Божьем, откуда и ниспослан, под иконой с ликом Святого Серапиона, до поры, когда он, Тимофей, отважится решить, кому передать убор дальше.

Было уже утро, когда собрался преподобный обратно в Огарево. Хотел было по дороге еще разузнать об Андрее Николаевиче, который еще ночью, забрав с собой и господина Придыхайло, покинул его дом в большой спешке, но передумал. Незачем тревожить человека, и без того натерпевшегося, пусть отойдет от тревог, все равно его роль в этой истории окончена и бессовестно требовать от Андрея Николаевича большего.

В резиденцию преподобного пропустили без помех, генерал не солгал. Ларочка все не выходила еще из своих комнат, и отец Тимофей поднялся сначала к ней. Но надолго не задержался и вообще пожалел, что зашел. С содроганием смотрел он на худенькую, тонкую девушку, и без того полную своих печалей и ничуть не подозревающую о занесенном над ее сердечком жертвенном ноже. Смотрел словно на мертвую, хотя еще и живую, и была в этом противная его христианской душе кромешная жуть.

К Володе, однако, отца Тимофея допустили не сразу. Несколько раз его пыталась расспросить отчаявшаяся, видимо, добиться правды Евгения Святославовна, но ничего преподобный не сказал толком, а посоветовал слушаться мужа и ехать в Петербург сегодня же.

Когда же Василицкий наконец дозволил преподобному свидание, время уже подошло к обеденному. Володя сидел в том же рабочем кабинете и даже в том же костюме, что и вчера, будто не ложился вовсе, лицо его было серое и страшное и одновременно лихорадочно нервное. Он ничего не делал, не читал, не писал, даже не смотрел, потому что остекленевший взгляд его был устремлен в абсолютное никуда. И отец Тимофей понял, что до этой поры Василицкий безжалостно терзал его сердце и что Володе только дана небольшая передышка.

– Где ты был так долго? – вдруг обиженно накинулся на преподобного Ермолов. – Я так тебя ждал, так ждал!

– Я уж давно приехал, только не в моей власти было сразу прийти к тебе. Да и не в твоей отныне тоже, – как бы оправдываясь, напомнил преподобный.

– Это верно, теперь здесь всем заправляет генерал Василицкий, – без всякого чувства произнес Ермолов, как если бы сообщал простую вещь – что на улице светит солнце или что на обед сегодня подадут фрикасе с картофелем.

– Он мучает тебя? – спросил некстати отец Тимофей.

– Мучает? Нет, он просто сообщил, что у меня есть еще шесть дней. И либо я за этот срок соглашаюсь добровольно, либо он заставит меня выполнить условие шапки. Поверь, средства у него для этого имеются в избытке. А до той поры я совершенно свободен, в пределах резиденции, разумеется. Могу даже пользоваться телефонами и руководить по насущным вопросам. Только я велел сообщить, что болен гриппом в тяжелой форме и что у меня высокотемпературный бред. Хотя что может быть большим бредом, нежели то, что сейчас происходит?

Преподобный, сострадая Ермолову безмерно, все же удержался и не произнес лишнего. Подать сейчас надежду и рассказать о Белом Клобуке и его силе отец Тимофей счел неразумным. В него самого вдруг закралось сомнение. А вдруг Владыка прав и нет никакого чудотворного заповедного начала в древней реликвии и она просто полотняная тряпица, оставшаяся от давно умершего святого папы Сильвестра? Да полно, она ли это вообще? Ведь и Владыка признался ему, что не имеет понятия о былой истории ее странствий, о нахождении и пребывании, а получена она вместе с завещанием предшественника и сохраняется по его заповеди.