Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

Морис Баррес родился 19 августа 1862 г. в семье чиновника, сына офицера, служившего при четырех монархах начиная с Наполеона; в конце жизни он издал записки деда. Если на маленького Морраса самое сильное впечатление произвела «Одиссея», на Барреса – «Ричард Львиное Сердце» Вальтера Скотта и романы Фенимора Купера. Шесть лет, точнее 5 лет и 8 месяцев, разницы в возрасте обернулись разницей воспоминаний и впечатлений, сформировавших характер.

Морис Баррес. Рисунок Ф. Валлотона. 1899 (Р. де Гурмон. Книга масок. СПб., 1913)

Осенью 1888 г. двадцатилетний Моррас заметил среди книжных новинок томик, который прочитал, не сходя с места (MNT, 27). Так приходилось делать из-за нехватки денег, но книга по-настоящему захватила его. Это был роман двадцатишестилетнего Барреса «Под оком варваров» – первая часть трилогии «Культ моего Я», принесшей ему славу.

«В то время писатель, познавший успех в двадцать пять лет, был редким явлением, – вспоминали братья-литераторы Жером и Жан Таро, позднее служившие у Барреса секретарями. – Тем более писатель, интересовавшийся только собой и говоривший только о себе. Но “он” – это были мы» (MBN, 22). Трилогия, посвященная самоанализу, самопознанию и самосовершенствованию, привлекала юношей нескольких поколений. Массис, бывший на четверть века моложе автора, свидетельствовал, «с каким жаром мы в школе читали эти книги, написанные, казалось, только для нас» (MPB, 19). В моем собрании хранится переиздание этого романа 1892 г. – экземпляр № 13 из 25 на голландской бумаге, в изящном переплете и с автографом автора: à Henri Massis, / son ami, / Maurice Barrès / avril 1908 (Анри Массису, его друг, Морис Баррес, апрель 1908).

Моррас сочувственно отметил роман в статье, напечатанной за подписью «R. Amarus» (анаграмма фамилии «Maurras») в журнале «Observateur français». 30 октября 1888 г. романист почтительным письмом на адрес редакции поблагодарил неизвестного ему рецензента за «искренность и прозорливость» и «интерес к книге, которую я люблю, поскольку она стоила мне больших усилий». В ответном, почтительном, но менее формальном письме от 4 ноября критик раскрыл свое авторство и сообщил, что был «взволнован» книгой, но «без приятия ее эстетики» (ВМС, 17–18). Так началась переписка, продолжавшаяся 35 лет, до смерти Барреса. Она сохранилась не полностью, но изданные в 1970 г. 517 писем – увлекательное чтение для «интересующихся интересным», а не только хроника отношений и ценный исторический источник.

Человеку, знакомому с идеями и вкусами Морраса – поборника ясности, конкретности и объективности, – трудно понять, что могло привлечь его в этом сверхсубъективном повествовании, нарочито лишенном привязки к действительности, где «словно доводится до абсурда тенденция и техника лирического романа с его “нематериальностью” содержания, с героями без характера и характеристики, в лучшем случае с окружающей их эмоциональной “атмосферой”»[74]. «Жадный до фактов читатель должен умереть от голода в голой эстетической пустыне», – писал об этой «метафизической автобиографии» критик Джеймс Хьюнекер, знакомивший Новый Свет с «новым искусством» Старого Света[75]. Много позже Рамон Фернандес назвал этот роман «самым абстрактным» и «самым чисто символистским» из произведений Барреса[76].

Переиздавая в 1892 г. «Под оком варваров», Баррес предпослал ему обстоятельное предисловие, в котором педантично разъяснил замысел и смысл каждой книги и трилогии в целом как «романа внутренней жизни», «истории годов учения Я, души или духа» и «пробуждения молодого человека к сознательной жизни»; «варвары – это не-Я, это всё, что может вредить или противостоять Я»[77]. Думаю, «пробудившегося к сознательной жизни» Морраса привлекло то, что Баррес уже отрефлектировал свои двадцать лет, а он еще нет.

За обменом письмами последовало личное знакомство. Уже через месяц Моррас в письме к аббату Пенону назвал Барреса своим другом (СМР, 273). Первая встреча ознаменовалась забавным эпизодом, о котором Моррас любил рассказывать. «Когда я впервые пришел к нему, дверь открыл тонкий и хрупкий подросток, казалось, лет пятнадцати. “Господин Морис Баррес?” – спросил я. Он ответил: “Это я!”. Я решил, что не расслышал, и переспросил: “Морис?” – дабы удостовериться, что говорю не с его младшим братом или другом из лицеистов. Нет, это был он сам! В двадцать шесть он выглядел не старше шестнадцати. Только степенный голос свидетельствовал о зрелости духа. Беседа была долгой и коснулась всего: политики, литературы, философии» (ВМС, viii–ix).