Шарло Бантар

Мадам Дидье даже расчувствовалась от собственного благородства. Она подняла с земли одну из повязок, тщательно сдунула с неё пыль и с ужимками стала прикреплять её к рукаву офицера.

— Ну ладно, мадам, — сказал он ей, локтем отстраняя трёхцветную тряпицу. — Дай-ка лучше промочить горло. Оно у меня окончательно пересохло от всей этой болтовни.

— Прошу покорно, господин капитан, — угодливо согнулась мадам Дидье в поклоне. — Кафе «Весёлый сверчок» всегда к вашим услугам. Мой девиз: для версальских победителей пять стаканов вина за деньги, шестой — бесплатно! Прошу убедиться лично.

Версалец снисходительно похлопал её по плечу:

— Ну что же, посмотрим, какое у тебя вино, сумела ли ты приберечь для нас бутылочку старого! Посмотрим!

С этими словами капитан развязно направился к столику.

Всё ещё не веря, что гроза прошла мимо, Мари быстро вынула из кармана носовой платок и, разорвав его, стала стягивать руку Шарло чуть повыше раны. В то же время она проворно заколола булавкой шов у роковой прорехи на его куртке.

Не желая отставать от девочки, мадам Дидье любезно протянула ей и свой носовой платок.

— Надо увести Кри-Кри в его каморку. Он так бледен, как будто вот-вот потеряет сознание, — озабоченно сказала она.

При упоминании о каморке Кри-Кри собрал последние силы и, криво усмехнувшись, зашептал на ухо хозяйке:

— Не беспокойтесь, мадам Дидье. Меня отведёт Мари. Не хочу вас пугать, но в моё отсутствие крысы там, вероятно, совсем обнаглели…

Мадам Дидье шарахнулась от мальчика. Всё она могла претерпеть, даже осаду Парижа, даже правительство Коммуны, но вид этих ненавистных животных приводил её в ужас.

Она поспешила вслед за капитаном, но никак не могла успокоиться:

— Нет, вы подумайте только: сказать, что в моём кафе скрываются раненые бунтовщики! Кто поверил бы, что мадам Либу такая скверная сплетница! Теперь она увидит, что слава о «Весёлом сверчке» разнесётся ещё дальше…

Мари, только сейчас осознавшая, какой опасности подвергался Кри-Кри, порывисто бросилась к нему на шею и зарыдала. Он успокаивающе провёл рукой по её плечу и сказал тоном взрослого:

— Ну, будет, будет! Всё обойдётся!

Глава двадцать девятая «Побеждённые так не умирают!..»

Прошло уже несколько дней с того времени, как Тьер победителем вступил в Париж. Но кровавый пир мести продолжался.

Трупы коммунаров всё ещё лежали неубранные на улицах. Их не успевали вывозить. Лужи крови не высыхали, несмотря на горячие лучи летнего солнца.

Притаившиеся в дни Коммуны враги, вредившие ей скрытно, теперь вылезли из своих нор, украшенные трёхцветной повязкой. Наконец-то можно рассчитаться с пролетариями за их дерзкую попытку выйти из рабского повиновения! Паразиты и эксплуататоры с трёхцветными значками шныряли всюду, руководя арестами и убийствами.

Реакционные газеты призывали не брать в плен, совершать казни без суда. «Надо, — кричала газета версальского правительства, — предоставить солдатам право расстреливать на месте, не откладывая на завтра, когда, успокоившись, они уже не пожелают этого делать». Газета «Фигаро» вторила «Правительственной газете»: «Мы должны обложить, как диких зверей, тех, кто попрятался… Беспощадно, без гнева, но с твёрдостью». Другая газета, «Отечество», призывала к безжалостному истреблению коммунаров, чтобы «очистить Париж от всякого сброда и сохранить его исключительно для честного и фешенебельного бомонда».[74]

Вот страшные цифры: во время битвы за Париж на баррикадах погибло две тысячи пятьсот мужчин, женщин и детей; после подавления революции было убито двадцать пять тысяч безоружных людей.

Убивали без суда и следствия, а если судили — это было диким, ничем не сдерживаемым издевательством.

Захваченные проходили рядами перед судилищем; допрос продолжался десять-пятнадцать секунд.

— Коммунар?

— Сражались?

— Строили баррикады?

— Служили Коммуне?

— Покажите руки!

Не слушая ответа, судья, в зависимости от впечатления, какое на него производил пленник, объявлял короткое решение: «Налево» — что означало немедленный расстрел, или: «Направо» — и тогда пленника отводили в тюрьму, где его ожидали дальнейшие муки.

Иногда всё же гнев схваченных коммунаров был так силён, бесстрашие так разительно, что даже эти звери-версальцы терялись перед подсудимыми, которые превращались вдруг в грозных обличителей.

Луиза Мишель потребовала от прокурора освобождения матери, арестованной в качестве заложницы:

— Ваши жандармы увели мою мать. Где она?

— Возможно, её уже расстреляли.

— Теперь вам придётся расстрелять и меня!

— Зачем так торопиться, мадемуазель? Мы победили. Теперь мы можем не спеша предать вас суду. Вы разрушали единство нации, вы восстанавливали одну часть народа против другой…