Шарлотта Бронте делает выбор. Викторианская любовь

Я не помню, сколько времени просидела там, обнимая тебя. Не помню, как мы вместе с Луи везли тебя на тачке, чтобы похоронить в общей могиле, наспех вырытой где-то возле шоссе Иксель. Туда опустили в тот день много тел. Самое ужасное, что спустя несколько лет я попыталась найти это место – и не смогла. У тебя нет могилы, Жозе, может быть, поэтому ты не отпускаешь меня.

Я хочу, я должна рассказать тебе всю мою жизнь с той страшной минуты. Почему теперь? Потому что я будто спала все это время. Жила как под наркозом. И вдруг проснулась – благодаря другому, не моему письму. Это любовное письмо, адресованное моему мужу. Я совершенно случайно обнаружила его в корзине для мусора. Ты думаешь, я ревную? Вовсе нет. Подлинную страсть в моем муже способны вызвать одни лишь французские романтики. Странно, что молоденькая англичанка, его одаренная ученица, с которой он щедро делился своими литературными восторгами, не поняла этого сразу. Вообще-то она не глупа. Но влюбилась – и потеряла чувство реальности. Влюбилась – и написала письмо, перевернувшее мне душу.

Жозе, ты помнишь то утро, когда я первый раз увидела тебя в доме тетушки? Это было в середине января, стоял жуткий холод, но я все равно надела платье с глубоким вырезом – будто чувствовала, что надо хорошо выглядеть. Я знала, что тетя не хотела нанимать тебя: ты был не респектабельным учителем рисования, а богемой, непризнанным художником, живущим где-то за городом. Ты был очень молод и очень красив. Слишком красив для школы, в которой учатся девочки. Но их родители хотели, чтобы будущие невесты умели рисовать, а на настоящего учителя денег не было. Ты же был согласен на любые условия, потому что почти голодал: когда ты первый раз пришел к нам и тетушка предложила тебе кофе, то, к ее ужасу, ты съел едва ли не половину того, что предназначалось пансионеркам на завтрак. Я держала в руках горячий кофейник и не замечала, что он обжигал мне пальцы, на которых потом выступили волдыри. Я не могла оторвать от тебя глаз, за что потом получила выговор. Когда я сказала, что больше всего на свете интересуюсь изобразительным искусством и прошу разрешения посещать твои уроки, тетушка, кажется, все поняла. Но жизнь наша тогда была так сурова и бедна на впечатления, что она разрешила: из всех своих племянниц она меня выделяла и любила, если монашке-бенедиктинке вообще пристало любить кого-то, кроме Господа. В ней как-то сочетались искренняя преданность Богу и практицизм, способность к расчету: эти свои качества она завещала мне.

Я так и не научилась рисовать. Не помню, преуспели ли в этом другие девочки: когда ты брал кого-то из нас за руку, чтобы показать, как правильно держать карандаш или кисть, щеки становились пунцовыми у всех. На твои уроки все ученицы не опаздывали и приходили такими хорошенькими и аккуратными, что я никогда не думала, что ты обратишь внимание на меня. У них были такие красивые платья, такие кружева и платочки вокруг шеи, а я носила перешитые из старого маминого плаща юбку и корсаж. Темно-бежевые, помнишь? Дома тогда меня все звали Клэр (как странно потом ушло это имя и пришло холодное и чужое Зоэ) – ты смеялся, зачем меня так назвали, если я такая смуглая и с темными волосами. И стал называть меня Кларитой, на испанский лад. Год назад ты похоронил мать, которая не успела ничего тебе рассказать: ни кто твой отец, ни как вы оказались в Брюсселе. Или ты знал, но не хотел говорить мне? Это уже потом Константин объяснил, удивляясь моему неожиданному интересу к истории, что в XVI веке Нидерланды принадлежали испанскому королю и многие испанцы тогда устремились сюда в поисках лучшей жизни. Жила ли здесь твоя семья с тех старых времен или приехала недавно – этого я никогда так и не узнала, хотя часто рассматривала медальон с портретом твоей матери: ты всегда носил его на груди. Он не спас тебя от пули, с ним мы тебя и похоронили.

Тем далеким январским утром началась наша тайная жизнь. Именно тогда, когда мы еще и словом не перемолвились, но лишь поглядели друг на друга, между нами установилась связь. Хотя только через год я переступила порог дома в Лакене, где ты снимал крохотную мансарду. Дом принадлежал какому-то служащему королевского дворца, но, по счастью, сам дворец был довольно далеко, так что можно сказать, что ты жил в настоящем лесу. Это теперь там парк, а тогда ты проходил каждый день по многу миль пешком, чтобы появиться в школе в центре города. И летом, и осенью, и зимой. Зато весной, когда мы уже стали близки, все вокруг радовалось вместе с нами теплу, и солнцу, и новой жизни! Такой красоты, как тогда в Лакене, я не видела ни до ни после. И никогда уже больше не была так счастлива.