Шарлотта Бронте делает выбор. Викторианская любовь

Месье, я покорно прошу вас: когда вы будете отвечать на это письмо, скажите хотя бы немного о себе – не обо мне, потому что знаю: если речь зайдет обо мне, вы будете бранить меня, а я так нуждаюсь в вашей благожелательности; сообщите мне о ваших детях; вы никогда не морщили лоб, если Луиза, и Клэр, и Проспер находились подле вас. Расскажите что-нибудь о пансионе, учениках, педагогах – мадемуазель Бланш, Софи и Жюстин все еще остаются в Брюсселе? Поведайте, куда вы ездили на каникулах – не путешествовали ли вдоль Рейна? Посещали ли Колонь или Кобленц? Скажите мне, наконец, что вы хотите, мой учитель, сообщить мне хоть что-нибудь. Напишите одной бывшей помощнице учителя (нет, я не хочу помнить этот свой статус, я отрекаюсь от него) – в конце концов, напишите просто бывшей ученице, возможно, не слишком интересной для вас, – я это знаю, – но для меня это вопрос жизни. Ваше последнее письмо послужило мне поддержкой[32] – питало меня шесть месяцев, – теперь я нуждаюсь в другом, и вы мне его дадите – не потому, что питаете ко мне дружеские чувства – их не может быть у вас много, – а потому, что в вашем сердце есть сострадание – и вы никого не заставите долго страдать ради того, чтобы избавить себя от скучных обязательств. Запретите мне писать вам, откажитесь мне отвечать – и вы лишите меня единственной радости, которая есть у меня в этом мире, отнимете мою последнюю привилегию – привилегию, от которой я никогда не откажусь по доброй воле. Поверьте мне, мой учитель, когда вы пишете мне, вы делаете доброе дело – пока я верю, что вы довольны мной, пока надеюсь получать новости о вас, я могу быть спокойной и не грустить; но когда тоскливое и долгое молчание говорит мне об отчужденности моего учителя по отношению ко мне, когда день за днем я жду письма, и день за днем повергает меня в мучительное изнеможение, и несказанная радость видеть ваш почерк, читать ваши советы исчезает, как пустое видение, – тогда я горю, я теряю аппетит и сон, я умираю…

Могу я написать вам в следующем мае? Я хотела бы ждать целый год – но это невозможно – это слишком долго.

Ш. Бронте[33].

Я должна сказать вам одно слово по-английски – я очень хотела бы писать более веселые письма, когда перечитала это, то нашла его довольно мрачным, но простите меня, мой дорогой учитель, не сердитесь на мою печаль – в соответствии с тем, как сказано в Библии: “Ибо от избытка сердца говорят уста”[34]. И правда, мне трудно сохранять веселость, когда я думаю о том, что никогда не увижу вас. Вы решите, благодаря огрехам этого письма, что я забыла французский язык – но я читаю все французские книги, которые в состоянии достать, и каждый день учу наизусть фрагменты – хотя я ни разу не слышала французскую речь с тех пор, как покинула Брюссель – и тогда она звучала музыкой в моих ушах – каждое слово было драгоценностью, потому что напоминало о вас. Я люблю французский ради вас всем своим сердцем и душой.

Прощайте, мой дорогой учитель – пусть Господь защитит вас и вознаградит особым благословением.

Ш. Б.

Глава 14 Три письма Зоэ Эже тому, чье имя неизвестно

2 августа 1844

Жозе! Это я, твоя Кларита. Он даже не знает, что меня можно так называть. Теперь я для всех мадам Зоэ. Пансион. Пятеро – Жозе, пятеро! – детей. Они могли бы быть нашими. Умный муж, в которого поголовно влюблены все мои ученицы. Большое хозяйство и целый день забот. Бывает, мне некогда присесть, а все вокруг думают, что дела в пансионе идут сами собой, как в хорошо отлаженном и заведенном раз и навсегда часовом механизме. Только теперь я поняла, чего стоила тетушке школа для девочек. Как трудно было оплачивать все эти ежедневные булочки, половина которых оказывалась в корзине, и услуги учителей – даже таких нетребовательных и рассеянных, как ты. А краски, мольберты и холсты на твоих уроках рисования? А перепачканные краской передники учениц – ведь тетушка сама платила прачке? Тогда мы с тобой не думали об этом. Я не думала об этом – сейчас мне кажется это таким странным, как будто такого не могло быть никогда.

Жозе, я не забыла тебя. Никто на свете даже не догадывается, что дом на рю Изабель я выбрала только потому, что он рядом с этой проклятой лестницей и, значит, ты все равно где-то поблизости. Наверное, ты не знаешь – или знаешь? – что тогда, 25 сентября, ко мне прибежал Луи. В городе стреляли весь день, и когда я увидела его лицо, то все поняла. Я закричала: “Где он?!” – “На рю Рояль, возле лестницы. Не вздумай бежать туда – там опасно”. Но я бросилась туда сломя голову.

Там уже не было ни голландцев, ни фрайкоров[35]. На лестнице, идущей вниз к рю Изабель, – как часто мы спускались по ней после прогулок в Королевском парке! – лежали тела убитых. Мне не пришлось долго тебя искать – первое, что я увидела, это твои роскошные темные волосы. Я называла тебя “мой любимый испанец”: шевелюрой, черной мастью и темпераментом тебя наградила мать-испанка. Глаза были открыты, на лице ни капли крови. Пуля попала в сердце.