Шарлотта Морель

Вечером Шарлотта уехала омнибусом в Пти-Виль. Маршрут проходил по заброшенному пригороду Комба, по мрачным неосвещенным местам. В прошлом парижане приезжали сюда, чтобы наблюдать за такими зрелищами, как травля привязанного быка собаками. В качестве приманки зачастую использовали осла или даже свиней. Аппетиты кровожадных зрителей все возрастали, из-за чего арена была разобрана по приказу встревоженного монарха — Луи Филиппа.

Омнибус проскрипел по темному бульвару, мимо свалки, заваленной кучами мусора, напоминавшего горы на фоне ночного неба. Это было старым лобным местом Монтфокона, где вешали приговоренных к смерти преступников и оставляли их тела болтаться на ветру. Когда виселицы снесли, место превратилось в огромную свалку для всего Парижа. Старых лошадей приводили сюда целыми табунами и оставляли помирать от голода перед тем, как прикончить. Конский волос срезали, когда животные были еще живы, а их останки оставляли лежать под открытым небом, вскармливая кучи червей, которых потом продавали рыболовам. Затем появлялись крысы, поедая все на своем пути и роя норы в кучах гнилья. В конце концов умерщвление лошадей и свалка мусора были запрещены, как представляющие угрозу для здоровья жителей.

Шарлотта страстно хотела оказаться снова у себя дома, на знакомых, хорошо освещенных улицах. Она перенервничала за эти дни. Нить реальности ускользала из ее рук. Она пила много кофе и работала по ночам до тех пор, пока не начинала чувствовать, что у нее начинаются галлюцинации. Она думала о своем брате Габене, о тех муках, которые он претерпел ради своего искусства, о страшных эмоциональных потрясениях, сделавших его слабым и больным.

Конечно же, это было наследственным явлением. Эта мысль раньше никогда не приходила ей в голову. Вероятно, потому, что мадам Морель была такая спокойная, а Луиза такая апатичная. Но она и Габен были совсем другими, как будто принадлежали к другому виду. Возможно, они унаследовали это от своего дедушки по материнской линии, неудавшегося скульптора. Шарлотта никогда его не видела. Он умер еще до ее рождения, а мать редко про него рассказывала. Однако Шарлотта догадывалась, что эти душевные томления, стремление к чему-то «потустороннему» достались им от него в наследство. Что-то подсказывало ей, что она никогда не будет знать покоя.

Омнибус катился дальше. Наконец она вышла на остановке у Люксембургского дворца. Шарлотта почти бегом устремилась к своему дому. Анник открыла ей дверь и сообщила, что месье Бек уже давно ждет ее.

Шарлотта бросилась к нему в объятия. Она сильно расстроилась оттого, что все ею рассказанное никак не подействовало на Тома, который ждал ее уже больше часа и был в плохом настроении.

— Так ты ездила в Пантен? И не сказала мне ни слова? Я бы поехал с тобой, — кипятился он.

— Ты был слишком занят, да и вообще я не хотела…

Она рассказала ему о Габене и Илле, о той бедности, в которой они жили. Габен хотел рисовать, но его картины не продавались, и до сих пор он перебивался за счет своей доли денег от продажи поместья отца. Но сейчас эти деньги кончились.

— Он талантлив, — страстно доказывала Шарлотта, — но люди не хотят покупать его полотна. Им не нравятся его картины. Они их просто не понимают. Это его убивает, а для меня это просто невыносимо… Послушай, — сказала она нервно, пока Тома сохранял молчание, — я не могу оставить их там. Они должны переехать сюда. Здесь достаточно места для всех.

— И ты собираешься содержать их обоих, да? — сухо спросил Тома. — Ты угробишь себя для того, чтобы он мог продолжать рисовать, не будучи даже уверенной, что у него действительно есть талант.

— Я запрещаю тебе так говорить!

— Но я обязан это сказать. Кто-то же должен это сделать. Ты снова приносишь себя в жертву, как это произошло с Этьеном. У него не было никаких талантов, но ты упрямо продолжала поддерживать его во всех начинаниях. Ты оказала ему медвежью услугу, поддерживая его иллюзии относительно самого себя…

— Успокойся, — сказала она подавленно.

Но, разгорячившись, он продолжал:

— Этьен умер не просто от болезни. Он мог бы быть счастлив и по-другому, но ты лишила его возможности измениться. Теперь ты хочешь столкнуть Габена в ту же яму. Ты хочешь разрушить и свою жизнь… Посмотри на себя, — продолжал он, — ты отказалась от нормальной жизни. Ты хочешь писать. Я знаю тебя. У тебя большие амбиции. Ты жаждешь славы и денег. Ты хочешь пробиться в высшее общество, но все, что ты делаешь, — это погоня за иллюзиями.

Он был сумрачен. Он знал, как неистово, хоть и не признаваясь в этом, она отвергала жизнь, которую он мог ей предложить. Она не допускала даже мысли о том, чтобы жить, подобно многим другим женщинам, в его доме, за его спиной. Она недостаточно любила его для этого, и он понимал это. Тома презирал фальшивые святыни этого картонного мира, которые убивали в людях все лучшее.