Шарм

– Ты не давала мне причин откровенничать, – отвечаю я, вытянувшись на одеяле с таким видом, будто мне ни до чего нет дела – и особенно до этого разговора. – Ведь ты только и делала, что обвиняла меня во всех смертных грехах.

– Справедливости ради стоит отметить, что тогда твоя бывшая подружка попыталась принести меня в жертву в безумной попытке воскресить тебя из мертвых. – Она закатывает глаза: – Прости, что мне было нужно какое-то время, чтобы оправиться от этого.

– Ты действительно ужасно зациклена на этой истории с принесением тебя в жертву, не так ли? – спрашиваю я, чтобы подразнить ее.

– Что ты имеешь в виду? – Ее брови взлетают вверх.

Я вытягиваю руки ладонями вверх, словно говоря: «Не стреляй в гонца».

– Я всего лишь хочу сказать, что ты не раз вспоминала об этом.

– Что ты имеешь в виду? – На этот раз ее голос звучит на три октавы выше. – Попробуй сам полежать привязанным к алтарю, и скажи, как тебе это понравится.

– Это предложение?

– Если ты и дальше будешь задавать подобные вопросы, то, возможно, да.

Я не знаю, почему мне захотелось подразнить ее. Правда, я, возможно, зря сказал ей, что мне не нравилось, что она читала мои дневники. Если ты всю свою жизнь не выказывал слабости из опасений, что это будет использовано против тебя, ты невольно начинаешь чувствовать себя не в своей тарелке, когда впервые позволяешь себе дать слабину.

Она ничего не говорит, пока мы смотрим на мерцающий огонь, и я тоже молчу. Но в конечном итоге это достает меня, и я говорю то, что мне следовало сказать давным-давно.

– Прости, что я заглядывал в твои воспоминания без твоего разрешения.

Она пожимает плечами, но не отвечает.

Теперь я чувствую досаду.

– Ну что? Ты ничего на это не скажешь?

Она снова пожимает плечами, затем ехидно отвечает:

– Я что, должна поблагодарить тебя за твои извинения?

– Да, именно этого я и хотел. – Теперь уже я сам закатываю глаза. Эта девушка – крепкий орешек, когда она того хочет. Обычно это вызывает у меня уважение, но сейчас я злюсь.

– Это на тебя похоже, – фыркает она. – Ты любишь донимать других, но, когда кто-то гладит тебя против шерсти, это тебе не по вкусу.

– При чем тут это? Я же прошу прощения…

Я замолкаю. Мне это не нужно, я этого не заслужил. О чем бы я ни думал, когда спросил о ее любимом воспоминании, я точно не собирался ссориться.

Но ведь сама Грейс всегда затевает нечто подобное, когда ей становится некомфортно, разве нет?

Я поворачиваюсь на бок, подпираю голову рукой и смотрю ей в глаза. Я ничего не говорю, поскольку в этом нет необходимости. Ведь мы оба знаем, почему она ведет себя как избалованный ребенок.

В конце концов ее напряженные плечи расслабляются, и воинственный настрой покидает ее.

– Я прошу у тебя прощения за то, что читала твои дневники. С моей стороны это было нехорошо, и мне бы хотелось сказать, что я жалею о том, что я их прочла. Но это не так, потому что, только прочтя эти дневники, я смогла увидеть того тебя, которого ты так старательно прячешь от всех и вся. Того человека, которого так любит Дымка, того человека, которого я… – Она осекается.

Но уже поздно. Я услышал в ее голосе нерешительность и кое-что еще, что-то такое, от чего мои ладони вспотели, а сердце начало биться слишком часто.

– Которого ты что? – спрашиваю я, хрипло и, возможно, немного навязчиво.

– Которого я начинаю считать своим очень хорошим другом.

От этих слов все во мне словно сдувается, все мои надежды – о существовании которых я даже не подозревал – мигом гаснут.

– Да, – говорю я. – Я тоже.

Я поворачиваюсь к ней спиной.

– Все, я буду спать.

– О, конечно. Спокойной ночи. – В ее голосе звучит что-то похожее на сиротливость, на потерянность, но сейчас я не чувствую в себе сил ее утешать. Потому что и сам нуждаюсь в утешении. Утешении, которое – мне хватает ума это понимать – я никогда не получу ни от нее, ни от кого-то еще.

Несколько минут Грейс сидит без движения, затем встает, чтобы поворошить костер и перелить кипяченую воду в пустые бутылки.

Занимаясь этим, она поглядывает на меня, но я очень хорошо умею притворяться спящим – как-никак в моем распоряжении было почти двести лет, чтобы довести этот навык до совершенства. Но когда она выходит из пещеры, мне приходится напрячь всю свою волю, чтобы не подойти к выходу и не выглянуть наружу, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке.

Правда, если это не так, я мало что смогу сделать. Один шаг под солнцем – и я буду поджарен до состояния чипсов. И все же пока она не возвращается в пещеру, я едва могу дышать. Но ей я этого не говорю.

Наконец Грейс ложится и тоже поворачивается ко мне спиной.

Текут минуты, и никто из нас ничего не говорит. Надо думать, она считает, что я сплю, но сам я знаю, что она не спит. Я слышу это по ее дыханию – и по слишком быстрому сердцебиению.