Шарм, или Последняя невеста

Валерия тащит меня к себе, когда вода наполняет пол ванны. Пузырьки поднимаются вихрями, покалывают ноги, щекочут кожу. Платиново-солнечные волосы набирают воды и становятся тепло-горчичными. Они льются-огибают узлы и изгибы женского тела, заставляя меня впитывать в себя образы, черты, линии. Я ее просто боготворю. Обожаю. Люблю. Но больше она никогда это не услышит.

– Генри… – шепчет ромашка, заглядывая в лицо.

Отворачиваюсь, прячу затуманенный взор. Она слишком чуткая, легко поймет, а я не хочу. Присаживаясь, тяну ее к себе. Заставляю податься ближе, плотней, прошу принять, и Лера вздрагивает, раскрывается. Горячая, нежная. Моя. Лучшая невеста. Последняя. Вся жизнь сфокусировалась в ней, как в Полярной звезде остановилось небо, и я утыкаюсь в крошечное плечо и, тараня горячее лоно, безмолвно кричу куда-то невесте за спину и ничего не вижу в пелене горьких слез. Убить себя хочется за противозачаточные, что я попросил ее принимать, за то, что молчал о проклятии, за все, за все, что пришлось Лере пережить рядом со мной. Я – сложный, мрачный, закрытый. Безумец! Я не ценю то, что у меня есть. Точно говорят: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Ведь не ценил родителей, пока они были рядом. Прятался в своей тьме и не общался, не позволял им приближаться, хотя они пытались. Мама все время плакала из-за моей особенности и молчаливости, отец ругался и злился, уходил в работу с головой и силой меня заставлял рисовать. А когда их не стало, я не ценил свою жизнь, ту, что выплакала-вымолила у Бога моя мама, потому что не могла пятнадцать лет забеременеть. Я бессмысленно рисковал, бесился, жил одним днем. Забросил то вечное и светлое, что вкладывали в меня родители. Забыл их любовь. Предал.

Глава 55. Генри

Я не сплю. И не дышу. Лера безмятежно лежит на постели, вытягивает из-под одеяла худые ножки и розовые пяточки, запрокидывает руки над головой и тихо сопит.

А я не могу сомкнуть глаз. Сижу в углу комнаты и скулю. Потому что рассвет близок, а я боюсь, что у меня не хватит сил сказать все вслух.

В пальцах горит ток, пульсирует, как бешеные протуберанцы, во рту сухо, словно я песка наелся. Беспомощно облизываю губы и тащу себя в кухню. Жадно пью стакан за стаканом воды, но не напиваюсь. Руки ходят ходуном, как у алкоголика.

И когда морок над головой сгущается, а под диваном не оказывается моих кибоков, я взбираюсь на третий этаж. Не иду, ползу, по коридору, лбом открываю дверь, падаю внутрь, в плотную пыль моих темных лет.

И отключаюсь. Бесконечность накрывает меня полотнищем плотнее всех моих печалей: черным, смолистым. Мгла вьется вокруг, плещется из кончиков пальцев, переливается на щеках слезами и оживает на бумаге картинами.

Рисую. Сумасшедший. Конченый придурок, что похерил свою жизнь одной нелепостью. Отсутствием цели и надежды. Да, я не верю в искупление, не верю, что где-то там, в Завтра, счастье распахнет объятия и пригласит меня на чашку какао. Нет, мое будущее жестоко раздавит, перерубит, иссушит.

На кончике грифельного карандаша просыпается жизнь. Она отпечатывается на белом спокойном море знакомыми образами: ее улыбкой, ее глазами, родинками. Двадцать три, семнадцать, три… И шесть на животе. Ласкаю мою малышку кончиком карандаша, впечатываю память в бумагу, чтобы освободить себя. Вычерпать из переполненной лодки любви хоть немного боли. Я не смогу ей сказать… Я не смогу…

Но я должен.

Когда пальцы стираются в кровь, а свет сквозь запыленное треугольное окно становится насыщенным, ярким, я запираю дверь в прошлое и спускаюсь в гостиную. Ждать, когда Лера проснется, и услышать в последний раз ее голос, посмотреть разочек в ее глаза.

– Генри, ты не ложился? – девушка трет веки и застывает на последней ступеньке. Взгляд скользят по моим ладоням. Она все замечает, все замечает. Прячу окровавленные пальцы и встаю. Отхожу к окну, заворачиваю на груди руки и, прежде чем сказать, вдыхаю ядовитый воздух:

– Ты должна уйти.

Она не двигается, не говорит. Секунды льются за пазуху, превращая меня в каменную статую.

– Я понял, что наигрался. Уходи, – и голос не мой. Жуткий, хрустящий, искусственный.

– Я тебе не верю, – проговаривает Лера. Так тихо, что если бы я не вслушивался, то подумал бы, что это шелест листвы, что еще не успела распуститься этой весной.

– В глаза скажи. Повернись, Север, – говорит невеста строже, но все равно тихо. Не двигается.

Я поворачиваюсь. Маска намертво прикипает к лицу. Не отодрать теперь.

– Скажи, что не любишь… – одними губами. В любимых глазах стынут слезы, наполненные лазурными морями и сапфировыми океанами.

– Не люблю, – отвечаю бесстрастно и холодно. – Я тебя не люблю и никогда не любил.

Валерия поджимает губы, опускает голову. Золотые волосы падают на хрупкие плечи, как сбруя. А потом невеста, теперь уже бывшая, молча поднимается на второй этаж.

Я ждал, что будет умолять, что накричит, что заплачет. А Лера просто развернулась и ушла.