Шарманщик с улицы Архимеда

Гравюра Кранаха беззвучна – это чистый смысл, нарезанный контурами и собранный, как станок из деталей. Это машина, пресс, оставляющий оттиск не на бумаге, а прямо на полированном нёбе нашего сознания. Письмо Клауса невозможно свести к формально-смысловому единству, оно распадается, разъезжается, буквы и знаки разбегаются, эпилептически трясясь и уменьшаясь в размере и значении. С трудом можно приподнять эту паутину с застрявшими в ней ста тысячами мух над плоскостью бумаги, увеличить и повесить сушиться. Клаус называл комнату с такими простынями – экстериментальным мыслительным звуко-пространством, Авророй.

Еще труднее отпечатать такую простыню в сознании, зато, вытянув из мозговой ваты длинную спицу, можно, не торопясь, поиграть, смакуя, на всех клавишах, струнах, кнопочках, потрогать снующих повсюду знако-звуко-смысло-насекомых… Послушать музыку мозгов автора.

В ксилографическом мире Кранаха почти нет случайностей, ошибок. Все строго детерминировано уже на уровне эскиза. Любая мелочь, линия или форма имеет определенную функцию. Не все поддается сейчас точной расшифровке (зачем, например, нужны круглые колокольчики на платье сотника?), но для самого мастера все было ясно. Функциональный, конструктивный, символический и иллюстративный слои графического произведения существовали в единстве и предназначались для создания понятного продукта.

Клаус сохраняет в своем Письме наивность и трогательность рукописи, оставляет в поле изображения бесчисленные пробелы, позволяет зрителю самому строить его ассоциативные ряды. Поощряет на сотворчество.

Я тут поцарал немного на кальке, тиу-тиу, выпустил мысленасекомых из горячего черепа на холодную бумагу… И вы, господа, можете попастись на моем поле… Но не обессудьте, у меня тут только строчечки, горькая полынь…

Топологически, Письмо – очень длинная нитка, разрезанная на множество кусочков, искусно уложенная на полупрозрачной бумаге. На этой нити нанизаны надежды и страхи одинокого художника, среди ее обрывков висит его мыслящее тело.

В своих интервью Клаус неоднократно утверждал, что его жизнь это добровольный эксперимент, призванный разъяснить определенные философские вопросы. Его рисунок, однако, ничего не разъясняет, скорее разлагает философские построения на слова, буквы, знаки, атомы, превращает их в вибрации, импульсы, звуки… И рассеивает в бессмысленном шёпоте мира…

И приходится автору, добровольно превратившему себя в электромеханического муравья, вместо участия в философской экспедиции, – прыгать, дергаться, плясать на собственных графических листах.

Пока не сядут батарейки.

___________

Текст этот опубликован впервые в Германии на немецком языке в 1998 году, несколько месяцев после безвременной кончины Карлфридриха Клауса.

А впервые его картинки я увидел в 1992 году на выставке в городе К…

И уже тогда я понял, что они мне что-то напоминают. И с тех пор это чувство меня не оставляло, и мучило. И вот теперь, в году 2014 я случайно наткнулся на то, что сидело где-то глубоко в памяти, но не хотело вылезать на свет. Пересмотрел вчера фильм Ланга 1933 года «Завещание доктора Мабузе» – и наткнулся на нечто, очень напоминающее «написанную» графику Клауса. Это каракули, нацарапанные безумным пациентом психиатрической клиники доктором Мабузе. До того, как он «пришел в себя» и начал ровным почерком писать на больших листах продуманные планы различных преступлений – до этого его воспаленный ум порождал что-то похожее на графику Клауса…

Не исключено, что Клаус, знаток кино, увидел в шедевре Ланга эти листочки Мабузе – и тут же осознал их графический потенциал… И начал эксперимент над собой.

В Веймаре

Город уже начал просыпаться после гдровской спячки. Некоторые дома отремонтированы. Всюду важно, как индюки, расхаживают туристы. Металлические Гете и Шиллер салютуют с театральной площади бумажным и цветным Кандинскому и Клее из музея Баухауза. Вкусно пахнет жареными тюрингскими сосисками, пивом и кофе. Старый тяжелый Кранах вылезает, кряхтя, из могилы рядом с церковью – посмотреть, что стало с городом, ставшим его последним прибежищем. Тихо пасется на лужайке за речкой загородный дом Гёте. Тень Ницше, проведшего тут в доме сестры последние безумные годы, не тревожит жующих туристов, разглядывающих витрины – немецкому Заратустре позволено существовать только в виде покойницки белых гипсовых бюстов по цене от двадцати до трехсот марок. Как ни хмурит он свои орлинокрылые брови.

Картину портил охраняющий дорогу в центр железный Тельман, похожий на похудевшего Хрущева с поднятой решительно правой рукой, сжатой в недвусмысленный кулак. Выглядел он не как борец за дело рабочих, замученный злодеями, а как одолеваемый жаждой мести демон, принявший облик бюрократа.

Находящийся на окраине Веймара бывший концентрационный лагерь Бухенвальд напоминал о несовершенстве человеческой расы. Построить фабрику смерти на груди у Гёте-Великана! Как нежны должны были быть души мясников-архитекторов…