В 1792 году Париж выглядел уже совсем не так, как в 1789 и 1790 годах; то была уже не рождающаяся Революция, то был народ, упоенно рвущийся навстречу своей судьбе, невзирая на пропасти, не разбирая дороги. Толпа перестала быть шумной, любопытствующей, суетливой — она стала грозной. На улицах попадались только испуганные да свирепые лица; одни люди жались к домам, чтобы проскользнуть незамеченными, другие бродили в поисках добычи: встречные либо боязливо опускали глаза и отворачивались от вас, либо впивались в вас взглядом, пытаясь разгадать ваши секреты и прочесть ваши мысли.
От разнообразия костюмов не осталось и следа; старый мир не хотел обнаруживать себя; все носили одинаковые куртки — платье нового мира, в котором будущим осужденным очень скоро предстояло отправиться на эшафот. Вольности, провозглашенные, дабы возвратить Франции молодость, свободы 1789 года, эти немыслимые и безнравственные свободы, воцаряющиеся, когда порядок уже начал рушиться, но анархия еще не наступила, постепенно упразднялись по воле народа: чувствовалось, что нарождается плебейская тирания — тирания плодовитая и полная надежд, но гораздо более страшная, чем дряхлый деспотизм древней королевской власти: ибо народ, ставший государем, вездесущ, и если он превращается в тирана, то вездесущ и этот тиран — всемирный Тиберий со всемирной властью.
С парижанами смешались пришлые головорезы с юга; авангард марсельцев, привлеченный Дантоном в ожидании событий ю августа и сентябрьской резни, было легко узнать по лохмотьям, смуглым лицам, по виду подлому и преступному, но преступному по-особенному: in vultu vitium — порок в лице.
В Законодательном собрании я не находил знакомых лиц: Мирабо и первые кумиры наших смут либо уже умерли, либо лишились былой славы.
(Ход Революции в 1791—1792 гг.; описание различных политических клубов)