Шатровы (Книга 1)

Впрочем, Елена Федоровна как будто и не тяготилась этими докладами "начальника штаба", и слушала, и улыбалась, и спрашивала Володю: а что с Трапезундом, а скоро ли возьмут Эрзерум и тому подобное. Володя смеялся над ее забавной ошибкой и терпеливо объяснял ей, что сперва Эрзерум, а потом - Трапезунд.

Что же касается смерти отважных на ее глазах, то если бы понадобилось вырвать лесничиху из плена "германских вандалов" или врубиться во главе эскадрона в самую гущу врагов, не уступил бы Володя в том Сергею, нет, не уступил бы!

Никита Арсеньевич - тот, само собой разумеется, в недосягаемой тайне, с мужественным достоинством, негодуя на самого себя, одолевал в своем сердце эту непрошеную боль по чужой жене.

О его чувстве лесничий даже и не подозревал. И во всяком случае, не посмел бы подшучивать.

Невдомек было и Ольге Александровне и отцу.

И казалось бы, что в ней особенного, в этой лесничихе! Лесной дичок, молодая, светло-русая здоровячка. Наивна, доверчива, иной раз - до простоватости.

Против Киры Кошанской она была и впрямь дикий ландыш рядом с чудесной, в теплице взращенной розой.

Та - и красавица, и эрудитка, и остроумна. Свободно говорит на двух языках - на английском и на французском. Выросла с боннами и гувернантками. Незадолго до войны изъездила всю Европу. Лувр и Дрезденскую знает лучше, чем Третьяковку.

А лесничиха - что ж? - в конце концов, не провинциальной ли свежестью она и обаятельна?

... - Ну, до чего ж мила! - Аполлинария Федотовна помолчала и со вздохом:

- А не тому досталась!

Саша Гуреев остановился посреди зала - поднял ладонь. Это был условленный знак "оркестру" в лице Володи:

- Дружок, довольно старины. Танго!

И небрежно-изящною глиссадою пронесся через весь зал и остановился с поклоном приглашения на танец перед лесничихой.

Она стояла, слегка обмахиваясь белым веером.

- Мадам?..

Выставил руку колачом. Ждал.

Вся зардевшись, она отказывалась:

- Что вы, что вы! Танго я совсем не танцую...

- Ну, полноте. Я видел ваш вальс. Танго для вас - пустяки. Недаром французы говорят: утята являются на свет готовыми пловцами, девушки - с искусством танца. Да и если бы не умели - вам стоит лишь следовать моим движениям. Да, да, только отвечать на них! Уверяю вас, танго - это в а ш танец! Вам только его и исполнять... с вашей фигурой...

Он сказал это - и у нее еще больше вспыхнули щеки: "Боже мой, а если уже заметно?"

Уверенно и не ожидая отказа, он взял ее за левую руку, а правой своей рукой уже приобнял ее.

И вдруг она как-то непонятно для него исчезла из-под его руки. Да, да, исчезла, уплыла! Отстраняясь, полуобернувшись через плечо, он увидел над собою спокойное, строгое лицо Шатрова.

С какой-то поразительной ловкостью, быстротою Арсений Тихонович успел воспользоваться тем, что еще не доиграна была последняя пластинка вальса, - и вот остолбеневший Гуреев видит, как эта лесная недотрога-царевна кладет свою прекрасную руку на плечо Шатрова и они уходят, уходят от него в вальсе.

Черт возьми, еще никогда не было с ним такого: увели, из-под самых рук увели избранную им даму! Позор! А он-то втайне готовился поддразнить Сережку. И не он ли, Александр Гуреев, еще недавно вдалбливал этому молокососу, что целые годы обычного знакомства, вяленького ухаживания и сопливеньких вздохов никогда так не сближают, как всего лишь несколько мгновений танго. А потому: учись, учись, Серж!

И вот, как у последнего идиота, увели!

"Ну, будь бы это не Шатров!"

Растерянный, злой, он, однако, и виду не подал - весело, недоуменно развел руками, оглядел зал и быстро направил свои стопы в сторону Киры Кошанской.

Тем временем пластинка с вальсом была доиграна.

Да! Это была поистине достойная его выбора дама, не танцорка, а скорее т а н ц о в щ и ц а. И у кого же она училась, у кого? Или и впрямь, французы правы?

На Гуреева и Кошанскую залюбовались, засмотрелись даже и те, кто с привычно выражаемым отвращением осуждал этот неведомо откуда нахлынувший перед самой войной знойный танец, это дьявольское наитие, от которого молодежь как сдурела - в открытую насмехается над прелестной, а для них только пресною "стариной", над всеми этими бальными лезгинками и мазурками, тустепами и падекатрами и даже, даже над самим вальсом!

Поприутихла и смотрела, не шелохнувшись, сама Аполлинария Федотовна.

"Танго, тангере... - думалось Никите Шатрову, - как это здорово все-таки и как страшно верно названо: и т р о г а т ь, и п р и м ы к а т ь, и с о п р и к а с а т ь с я, - да, все, все это есть в этом странном, лунатическом как бы хождении в едином ритме - мужчины и женщины.

Вот они, эти утороплённые, хищные, рядом с женщиною, шажки мужчины шажки, переходящие в бег. Они смешными бы показались, не будь этой знойной, кабацкой, чарующе-гнусавой музыки, которая так властно ведет их, мужчину и женщину. Музыка эта воет и восклицает, и в ней самой как бы заключено все это: и хищный, стремительный порыв, и застывшее на миг соприкосновение, и изнеможение, усталость...

И они повинуются ее зову, как сомнамбулы.