Шатровы (Книга 1)

Вот музыка велит им это - и они устремляются оба вперед, взявшись за руки, в тесном полуобъятии, шаг в шаг, словно в бездну кидаются - вместе, оба. И на самом-самом краю останавливаются. Как бы немая борьба. Удар друг о друга. О, это припадание друг к дружке - мужчины и женщины, эта покорность ее всем его движениям - полная, беззаветная, упоенно-блаженная!

Музыка изнеможения, музыка печали, безысходности, конченности, внезапно перебиваемая вскриками страсти.

"Танго... тангере! Боже мой, но как же все-таки она хороша, эта Кира! А я и не видел этого. Да! Таким вот всё прощают, всё, всё... И женятся, заведомо не ожидая, не требуя от них ни любви, ни девственности. И мучаются всю жизнь, истязуясь. Ведь знают, знают, что она - Магдалина, Манон; это она-то - твоя жена, друг, матерь детей твоих?!"

Так думалось, так виделось, так непререкаемо чувствовалось в эти мгновения Никите Шатрову. О как знал он, как ненавидел этот проклятый, знойный туман чувственности, как стыдился этих падений и как бывал горд и светел, одолевая их! Нет, сегодня же в ночь уехать к себе, в больницу, и носа не показывать никуда, на эти пиры и вечеринки! Ну их к черту! Праздность, вино, обжорство и эта властно-бесстыдная музыка, - да разве же он не прав, старик Толстой?!

И не видеть ее, этой Кошанской!

А они между тем - и Гуреев и Кира - успевали в этом дьявольском наваждении, в этом будто бы танце еще и беседовать, перекидываться словами, неслышными для других:

- Ну что ж, вперед вам наука, Сашенька: не в свои саночки не садитесь!

- Муж?..

- Я не снизошла бы для столь вульгарных предостережений!

Он побелел в лице. В голосе его и злоба и нетерпение:

- Но кто же тогда? Чьи... саночки?

- Чьи? А вас это очень волнует?

- Не мучьте!

- О! Прекрасно. В таком случае я скажу вам. Но это... должно оставаться тайной... Слышите?

- Слово офицера.

- Если верить злым языкам... Шатровские...

- Что-о?!

От неожиданности ее ответа он даже сбился на мгновение в шаге.

- Никита?!

Она покачала головой.

- Ну не Сережка же?

- Вы забыли о самом старшем... Да, да, не удивляйтесь: отец...

- Сазонов, господа, накануне падения. Поверьте мне. Не сегодня-завтра попросят сего несменяемого, незаменимого, гениального, и т. д. и т. д., министра иностранных дел Российской империи, попросту вон! Конечно, последует высочайший рескрипт: в связи с расстроенным тяжкими трудами здоровьем вашим, и... - Тут Анатолий Витальевич Кошанский, понизив голос, приоглянулся и элегантным жестом привычного оратора гостиных, слегка помавая блюдечком мороженого в левой руке закончил: - "...пребываю к вам неизменно благосклонным".

Имени царя он все же не произнес - из-за осторожности и считая, что это было бы и не совсем порядочно - навлекать какие бы то ни было подозрения властей на дом своего патрона и друга. От него не было скрыто, что с девятьсот пятого года его друг и доверитель был под негласным надзором, несмотря на все свое богатство и немалый свой вес в торгово-промышленных кругах Сибири. Правда, с тех пор прошло много времени, и времена-то сейчас другие, но все же джентльменство обязывает. Недаром высшей и редчайшей похвалою кому-либо из уст Анатолия Витальевича было: "О! Это - в полном смысле джентльмен!"

Давний юрисконсульт Шатрова, втайне почитавший себя "возлежащим на персях" и "в самое ухо дышащим", убежденный, что у Арсения Тихоновича нет ничего от него утаенного, изумился бы страшно, не поверил бы и даже оскорбленным себя посчитал бы, если бы только узнал, что самое главное, самое страшное в своей жизни из тех времен его патрон-доверитель скрыл от него, Кошанского, наглухо.

Правда, как старый юрист, привыкший вершить дела и вращаться в кругах промышленных, банковских, купеческих, он сумел бы по-своему объяснить, понять такую скрытность своего доверителя: этакая тайна, будь она предана огласке, поколебала бы Шатрову кредит, воздвигла бы в делах препоны неодолимые: там, глядишь, директор банка отказал переучесть векселя господина Шатрова; а там оптовики-друзья вдруг, словно сговорившись, закрыли отпуск товаров в долг для его сельских лавок, на которых держалось его маслоделие; да мало ли что! Наконец, попросту начал бы расползаться слушок: как, мол, доверять человеку, с которым чуть не стряслось этакое?!

Словом, Кошанский понял бы, но оскорбился бы смертельно: как скрыть от него, Анатолия Витальевича Кошанского, столь существенное и даже страшное обстоятельство своей биографии! На каком основании? Да разве любой порядочный юрист, будь он кто угодно - нотариус, юрисконсульт, просто адвокат - не хранит подчас такие тайны своих доверителей, что смешными покажутся так называемые "врачебные тайны", о сохранении которых у врачей есть даже особая клятва?!

И все ж таки не был, нет, не был удостоен! И до поры до времени даже и не подозревал.

Однако ж было и что скрывать! Да и не только свою, а и чужую смертную тайну, тесно переплетшуюся со своей.