Шатровы (Книга 1)

Кирочке разрешено так, хотя она и числится сестрой госпиталя, окончила сестринские курсы вместе с Раисой Вагановой, - разрешено потому, что она работает секретарем Ольги Александровны, ведет ее личную переписку со всеми властями, печатает на машинке, созванивается по телефону. В палаты лишь забегает. Перевязок не делает.

Но зато Ольга Александровна спокойно посылает ее для самых трудных переговоров с любым высоким начальством: Кирочка Добьется! Знание языков - английского и французского, - светскость, смелое и властное обаяние, а с кем нужно, и строгость, исполненная особого достоинства, обезоруживали и привлекали.

Кира вскоре же вслед за окончанием курсов откровенно заявила Шатровой, что с больными ей нудно, прямо-таки жить не хочется! Эта жуткая тишина, эти стоны... эти возгласы: синитар! "Можно, я буду помогать вам по госпиталю в другом чём? Все, все буду выполнять, что только возложите на меня?"

Подумав, Ольга Александровна согласилась. Раскаиваться не пришлось.

Зато другая из ее девочек - она так о них и говорила: "Мои девочки", - Раиса, та всю себя отдала уходу за ранеными. В солдатских палатах души в ней не чаяли: "Раисочка наша пройдет по палате - и не услышишь: как провеет! Укол сделает - комар слышнее ужалит! А случится надобность, санитара нет близко, эта сестричка и никакой работой не погнушается. Из ее рук водицы испить - дороже лекарства!"

В офицерской палате она что-то скоро не захотела работать. Долго отмалчивалась почему. Наконец, и то одной только Ольге Александровне, взяв с нее слово никому не говорить, призналась, что в палате раненых офицеров ее тяготит не простое, хотя и вполне корректное, отношение к ней. Ничего особенного, но тот поцелует ей руку, а тот возьмет и задержит ее пальцы в своей руке. Пишут ей стихи.

Ольга Александровна рассмеялась: дитя, дитя совсем! Но от офицерской палаты освободила.

Забавный и трогательный у нее, у Раисочки, был вид в белой глубокой шапочке, едва вместившей ее большие золотистые косы, в белом халате, не по росту длинноватом, в тапочках: туфель с каблуками Раиса не надевала, чтобы стуком каблуков не беспокоить раненых.

Лоб мыслителя, а лицо - девчонки. Сосредоточенный на какой-то внутренней, душевной заботе, принахмуренный взгляд. Так смотрят примерные школьницы-подростки: а все ли я сделала, как надо, не упустила ли чего?

Но, едва заговорит с нею раненый из ее палаты, нахмуренности как не бывало: отвечает, озаряя светлой девической и в то же время материнской улыбкой и свое и его лицо.

Но бывает один день в неделю, день, когда все ее существо лучится и светится, когда ни разу не дрогнет строгая бровь: этот день - суббота, в город приезжает Никита Арсеньевич!

Ольга Александровна, с присущим ей сердцеведением, по одному выражению лица Раисы узнавала, что сын уже приехал и сидит в ее кабинете. "Твой подсолнух", - однажды сказала она ему о Раисе.

И впрямь: как подсолнух поворачивается вслед за движущимся по небосводу солнцем, так и все существо Раисы в течение целого дня - здесь он или нет - было раскрыто в его сторону и как бы поворачивалось вслед за ним.

Однажды Никита сказал ей:

- Раиса, а вы знаете, какое чудесное, какое верное имя вам дали?

- Нет, а что?

- Раиса - значит легкая.

- Вот как? Не знала. С какого это языка?

- Я сам не знаю точно.

Присутствовавший при этой их беседе в кабинете Шатровой постоянный хирург госпиталя Ерофеев не удержался, перевел на язык медицины:

- Раиса этэрэа - Раиса эфирная, говоря на нашем жаргоне.

- А я?! - Это Кира Кошанская, требовательно и ревниво надув губки.

Хирург развел руками и все ж таки нашелся:

- А вы... вы - Кира Азиатика.

- Боже мой! Но я - истая европеенка!

- Как сказать!

Вмешался Никита:

- Я примирю вас: вы - евразиенка.

- Это меня устраивает.

Как стихают, и еще задолго, едва только быстрым, предостерегающим шепотком пронесется: "Сама!" И это не страх перед начальством, отнюдь. Взрослые, большие мужчины, солдаты, эти мужи крови, панибратствующие со смертью, светлеют, словно дети, завидевшие матерь, когда Ольга Александровна входит в палату. И нет горшей обиды для того, с кем она почему-либо не поговорит, к чьей кровати не подойдет.

А в следующей палате уж радостно насторожились, ждут. Усаживаются чинненько; наспех, по-мужски неумело, наводят экстренную чистоту. А тот, кому предписано лежать, срочно укладывается на койку, хотя только что вот-вот ораторствовал. Говорят сдержанным, тихим голосом, благонравно. И чутко прислушиваются к соседней палате: скоро ли Ольга Александровна покинет ее и перейдет к ним. Выставляют возле двери "махального". И попробуй-ка не зайди: обида!

Однако что ж греха таить, неймет иных солдатиков "благонравие" даже и в присутствии "самой"! Вот она проходит коридором, Ольга Александровна Шатрова, статная, но и легкая в поступи. Упруго вздрагивают при каждом шаге ее точеные, полные икры, туго схваченные прозрачным чулком.