Шатровы (Книга 1)

Коляска совсем остановилась. Благозвучный, грудной, с легкой протяжкою удивления голос, проникнутый материнской встревоженностью, произнес:

- Володенька? Сынок... почему ты здесь?!

И незнакомка слегка подалась из коляски.

Володя испуганно обернулся:

- Мама?!

И не знал, что дальше говорить, что делать.

Не знал и Прохазка. Оба стояли безмолвные, оцепенелые.

Наконец Володя сказал торопливо и почему-то шепотом:

- Иржи, это моя мама.

В это время послышался укоризненно-строгий голос:

- Володя? Я жду!

Мальчик поспешно протянул Иржи руку и кинулся садиться.

Ольга Александровна молча подвинулась. Володя тяжело вздохнул: будет разговор!

Под госпиталь еще в июне тысяча девятьсот пятнадцатого года Шатровы отдали полностью огромный свой особняк с большим садом. Верхний этаж был превращен в палаты для раненых, требующих вмешательства хирурга.

Здесь же были две операционные и небольшой кабинет Ольги Александровны, он же - и комната врачебных советов.

В нижнем - одна половина, отделенная наглухо, была оборудована под военных "психотравматиков" - так их называли попросту сестры и фельдшера. В этой половине главным образом и был консультантом Никита. Каждую субботу постоянный ямщик Никиты, знаменитый в округе "троечник" Ерема, бесшабашный молодой мужик, хотя и старообрядец, двоедан, подавал прямо ко крылечку земской Калиновской больницы свою бешеную гнедую тройку, с подвязанными колокольцами, чтобы не обеспокоить больных, и через каких-нибудь пять часов доктор Шатров, закончивший свой врачебный день, был уже в городе.

Госпиталю матери он посвящал остаток субботы и воскресенье, а воскресный вечер - снова обход в своей больнице.

Остальная половина нижнего этажа была оборудована под огромную, сверкающую кафелем кухню.

Сами Шатровы ютились, приезжая в город вместе с Володей и Сережей, в доме на Троицкой улице, где у Арсения Тихоновича была контора и где жил городской управляющий, ведавший сдачею муки и масла.

Солдаты, попадавшие в ее госпиталь из других, даже из петроградских, говаривали в простоте душевной:

- Ох, и добро, землячки, у этой Шатрихи! Прямо - синатория. А там ни протянуться, ни души испустить! И что господам офицерам, то и нам, нижним чинам!

- Одно и то же: ни в одеже, ни в пишше никакого различия не велит делать, ни в лекарствах!

- Ее и начальство здешнее боится. Что хочет - то творит.

- Ну ишшо бы: муж-то у ее какими капиталами ворочат! Его, говорят, и сам государь-император знат!

- Ну, вот!

- Нет, не говорите: и от самой много зависит!

И начались рассказы, как и кого она принимала из солдат в своем кабинете и что кому сказала:

- Извеличала и посадила меня!

- При ней ни один доктор, хоть в каком он чине, не смеет на нашего брата крикнуть-притопнуть!

- Сын-то, видать, в нее пошел, доктор-то Шатров, который психических лечит...

- Тоже обходительный. А как посмотрит на тебя, возьмет за руку пульс проверить, аж мурашки пойдут по волосам: ну, думаешь, этот сквозь жернов видит!

- Молодой совсем, а, видно, в докторском своем деле сильно понимает: кажно воскресенье его из деревни сюда привозят: для совету!

- Молод, да, видно, стары книги читал!

Старый рыжебородый солдат с забинтованной головой таинственно-назидательно поправил:

- Докторско понимат, это само сабой, как без этого? А он з н а т!

Это "знат" означало, что Никиту уж произвели в колдуны и волшбиты.

- И опять - о с а м о й: о том, как лучше всех делает она перевязки, когда сама "стаёт на дежурство", о том, как рученьки ее "будто порхают" над твоей раной, "и ничем-то, ничем тебя не потревожит, не разбередит!"

- Да! Уж эта не скажет: не принимаю в свой госпиталь, которые ниже пупа ранены!

Хохочут. Это потому, что любимым солдатским развлечением при случае стало в хирургических палатах вспоминать про санитарный поезд одной княгини. Прежде чем взять в поезд раненого с поля боя, высланный ею фельдшер осматривал: не ранен ли этот солдат ниже пупка? Таких солдат учредительница поезда, мать княгиня, принимать не велела. Сестрами милосердия у нее работали две ее дочери, только что вышедшие из института благородных девиц: так вот, чтобы не пришлось и м перевязывать "неприличные раны"!

Арсению Тихоновичу госпиталь его супруги влетал-таки в копеечку! Подписывая чеки на выплату, он иной раз покряхтывал, качал головою, чертыхался вполголоса. Собирался урезать. Поговорить с женой. А потом, пораздумавши, подсчитавши, убеждался, что с возраставших неудержимо, как снежный ком, катимый по сырому, липкому снегу, прибылей и доходов военного времени все эти траты на раненых представляют собою, в сущности, ничтожный процент. Убеждался и в том, что со времен, когда он взвалил на себя бремя госпиталя, как-то легче стали его взаимоотношения с высокими властями, что к его поставкам на военное ведомство стало замечаться неизменное, небывалое до этого благоприятствование.

И вместо сурового разговора с женой и урезки ее расходов на госпиталь, прозвучало:

- Ну, что ж! Тяжеленько, конечно, но уж будем держать имя!

Но само собой разумеется, офицерские палаты и в госпитале Шатровой были отделены от солдатских.