Шатровы (Книга 1)

И ждали чуда: ждали, что их бог выдыбает!

А те, кто свергал или разуверился в боге своем, — те тоже бежали вдоль берега, но отталкивали идола шестами и, обозлясь, кричали: "Плыви, плыви прочь, Перуне: досыта пожрал-поел, а теперь плыви прочь!"

Так вот было в те дни и с ним, с Керенским.

В дни Московского государственного совещания многие еще, очень многие уповали, что а вдруг да и «выдыбает» их Перун, уносимый безвозвратно бурными волнами истории?!

Нет, не "выдыбал"!..

С присущим ему искусством Кошанский изобразил, как, полузасыпанный цветами по пояс в своей открытой машине, словно пест, воткнутый в цветочную корзину, сидел Керенский и, отбывая от царского подъезда Большого театра, утомленно взмахивал ручкою, приветствуя неистовую ораву восторженно вопящих девиц, влекущихся во след автомобилю, готовых, кажется, вот-вот кинуться под его колеса.

— А я смотрел на все это зрелище и думал: "Что ж удивительного, если этот, сравнительно еще молодой человек — ему же тридцать семь лет только! — и не выдержал наконец опьянения своей популярностью, своим ореолом власти?!"

И снова перебивает Сычов, презрительно хохотнув:

— Еще бы — не «ореол» власти! Дорвался, можно сказать: мадам Керенская на царских выездных и с царским кучером в берете подкатывает к самым роскошным магазинам на Невском — туалеты себе аховые заказывает, драгоценное белье покупает, бриллианты… Сам гражданин Керенский на царской кровати разлегся! Еще бы — не «ореол»!

Кошанский слушал, болезненно искривя лицо: дескать, ну что с ним делать — приходится страдальчески претерпевать этот обывательский бред от заведомого дикаря, от фанатика!

Ограничился лишь язвительным замечанием, вся тонкость которого, быть может, и не дошла до сознания великана:

— Да?.. Вот как?! Но я, признаться, не в столь интимных отношениях с Александром Федоровичем Керенским, хотя мы и коллеги, чтобы знать, на какой кровати он спит, и… какое белье у его супруги!.. Разрешите продолжать?

И слегка поклонился Сычову.

Тот был малость смущен: дошло!

— Ну, ну… продолжайте!

— Благодарю вас! Так вот, я и говорю: многими винами виноват он перед Россией. И недостатков, пускай даже пороков, великое множество у этого человека. И среди неистовых поклонниц его и поклонников, забрасывающих его цветами и готовых в экстазе лечь под колеса его авто, как под колесницу Джагернаута, — моего лица среди них вы не увидали бы, нет не увидали бы! Но… — тут Кошанский искусной паузой, нагнетающей силу утверждения, рассек свою речь и закончил патетически: — …но оратор Александр Федорович — непревзойденный! Он говорил полных два часа. В некоторых местах его речи у меня мурашки бегали по спине. Закипали слезы. В ложах я слышал рыдания. Старый свитский генерал Вогак, монархист, надо полагать, до мозга костей, отъявленный ненавистник Керенского, весь трясся в рыданиях… Жена известного миллионера… запамятовал его фамилию… сорвала со своей шеи драгоценное ожерелье и бросила его на сцену: как свое пожертвование на армию! Я изучил многих знаменитых ораторов Франции — от Дантона до Жореса и… не знаю, с кем можно сравнить его. Пожалуй, ближе всего к Дантону…

При этих его словах Сычов опять не выдержал — буркнул-таки неуклюжую остроту:

— У них — Дантоны, а у нас — болтоны!

И, словно бы созоровавший мальчуган, спохватившийся и ожидающий нагоняя, втянул бородастую голову в плечи и как-то упрятал свои медвежьи глазки. Сошло! Тогда опять осмелел:

— Не-е-т! В окопы нашего мужичка речами своими он не вернет. Отвоевался… "сеятель наш и кормилец": дочачкались вы с ним, господа интеллигенция!.. К черту он вас посылает с вашими уговорами: айдате, говорит, сами повоюйте!

Нет, не хлебом-солью и уж отнюдь не пирогами, но булыгою, вывороченной из мостовой, хмуро и грозно встретила рабочая, трудовая, пролетарская Москва всероссийский земский собор, как выспренне заименовала услужающая правительству печать трехдневное Государственное совещание, созванное Керенским в Москве.

Однодневная, разразившаяся по призыву большевиков, всеобщая забастовка в первый день совещания обездвижила и словно бы омертвила огромный город.

Залегли, затаились в своих железных убежищах бесчисленные трамваи, изо дня в день своим веселым звоном и грохотом переполнявшие улицы древней столицы; стояли незапряженными конки; забастовали извозчики. А если какой-либо уж слишком корыстолюбивый из них, или "сочувствующий Временному правительству", — так тогда выражались! — брал-таки седоков, то с таковым «штрейкбрехером» поступали очень просто: из ближайшего темного подъезда, наперехват несознательному извозчику, выходили двое добрых молодцев с суровыми лицами, выпрягали лошадь, а экипаж, вместе с ездоками, их корзинами и чемоданами, оставляли торчать на мостовой — в назидание всем остальным и как бы на всеобщее позорище.

Застыли на полном ходу все фабрики и заводы. Наглухо закрылись гостиницы, столовые, рестораны.

Горло промочить стало нечем на улицах, крошки хлеба не ухватить.