Шатровы (Книга 1)

— Что ж! Ты был прав. Прямо как ясновидец! А я вот, признаться, не ожидал от правительства такой подлости, такого вероломства. Ведь это же черт знает что: созывать представителей народа, объявлять выборы в новую Государственную думу и в то же самое время вешать и вешать людей, творить бесстыднейшие политические убийства своих граждан! Хороша гласность, хороша свобода слова и собраний с намыленной веревкой, со "столыпинским галстуком" на шее! Нет, нет, теперь и я скажу: против таких господ все позволено: и бомба и револьвер! И не удивлюсь, если тысяча девятьсот пятый повторится. Нет, не удивлюсь. И даже очень, очень хочу. Повторяю: ты был прав. Ясновидец!

Матвей досадливо отмахнулся.

— Да брось ты, в самом деле! Заладил: ясновидец, ясновидец! А впрочем… — И, помолчав, добавил, но уже совсем другим голосом, словно бы и впрямь пророчески-дерзновенным: — Но если хочешь, то — да! Дано нам такое ясновидение! Нам, нашей партии. Парижская коммуна дала нам его… Маркс. А ныне — что ж, от тебя я ничего не скрывал! — ныне ясновидение, как ты выражаешься, дает нам Ленин. Я рассказывал тебе про него… Так что нас, большевиков, этот разгон Думы ничуть не потрясает? Ну, а что касается того, чтобы девятьсот пятый повторить, так нет, друг Арсений, повторять не будем! Оплошностей, просчетов, разнобоя по неопытности допущено было немало! Да и генеральную — зачем ее повторять? На то она и генеральная! Нет, то уж будет… последний и решительный!

И тогдашний Арсений, слушая эти речи своего друга, безмолвствовал, не противоречил…

Но если тогдашний Арсений, во времена японской войны, едва ли не вторил призывам большевистских листков: "Кончать кровавую авантюру!"; "Долой Николая Кровавого!"; "Да здравствует демократическая республика!", если тогдашний доходил даже до того, что на одном из своих молокосдаточных станов говорил мужикам, что не надо, дескать, давать царю новобранцев, что любой ценой, а надо кончать войну, то теперешний Арсений Тихонович Шатров, несмотря на гневный свой ропот и выкрики, среди близких людей, против "кретина в короне", против "гнилого продажного правительства", против Александры и "Распутинско-Штюрмеровской камарильи", был решительным противником даже и дворцового переворота, даже и замены царствующего Романова его братом Михаилом. А подспудные слухи об этом, слухи все более и более ширившиеся, давно уже доходили и до него через всезнающего Кошанского. Но теперешний Шатров и слышать о том не хотел: "Нет, нет, господа, во время войны с Германией — да это же наверняка развал фронта, неизбежное наше поражение!"

И заявлял себя сторонником взгляда, который выражен был в газетной статье депутата Маклакова еще в минувшем, девятьсот пятнадцатом году: опасно-де на краю бездны сменять шофера, даже и пьяного, беспутнейшего, вырывать у него руль!

Что же касается войны, то без полного разгрома Германии, без проливов, без креста на Святой Софии, — о таком мире он и слышать не хотел, считал это гибелью России.

Вот почему Кедров и счел за благо не отягощать его ныне никакими сведениями о работе партии против войны и о своей собственной подпольной работе.

Впрочем, что большевики, а следовательно и Матвей Кедров, от самого начала провозгласили: "Война — войне", это-то Арсений Тихонович, конечно, знал. Он как-то высказал даже Матвею с чувством горечи и сожаления, что вот, дескать, куда приводит отрыв от родной почвы, длительное пребывание за границей: если уж твой Ленин, человек, вижу по твоему поклонению, совершенно исключительный, — и тот не в силах понять, что если мы, русские, последуем его призывам, то немецкие социалисты и не подумают! А Вильгельм, Гинденбург с Людендорфом рады-радешеньки будут! Ну, и что в итоге? А в итоге мы, Россия, столетия стонать будем под пятой германизма!

Переубедить Матвея он отнюдь не надеялся. Но искренне был убежден, что в его теперешнем положении — волостного писаря, то есть у всех на виду, да еще в военное время, когда за пораженческую агитацию могут и веревочку на шею, особенно ему, Кедрову, еще и до войны имевшему смертный приговор, побег из ссылки, живущему под чужой фамилией, — Матвей держит себя благоразумно. Об этом наедине Арсений Тихонович слезно его и предостерегал.

Кедров его успокаивал, посмеивался: "Не бойся за меня: я — тише воды, ниже травы! Квартиру, как видишь, снял у просвирни. К тебе езжу редко, да и то всякий раз с твоим попом… Я теперь благонадежнейший мирянин!..

"И вот нате вам: экие штуки вытворяет сей "благонадежный мирянин"! И ведь что проповедуют, что проповедуют, безумцы! Как в японскую, так и теперь: для них ничего не изменилось… Это еще счастье наше, что за этой кучкой фанатиков народ наш не пойдет… Ну, будь бы ты не Матвей, иначе бы я с тобой поговорил!.. Однако ж нужно одернуть тебя, голубчик: над бездной стоишь и других за собою в бездну призываешь. И как это я вверился ему, выпустил его из поля зрения!.."

В полном смятении чувств, в противоборстве и негодовании, и отцовского страха за жизнь Матвея читал он листовку: